Гловер хранил молчание.

– Еще раз спрашиваю: что ты думаешь об этом?

– Я только могу пожалеть тебя, Конахар, – сказал

Саймон. – Тяжело это – быть потомком прославленных предков, сыном благородного отца, прирожденным предводителем отважного воинства – и чтобы тебе недоставало… или думать, что тебе недостает (я все же убежден – вся беда в живом воображении, преувеличивающем опасность)… недоставало бы того заурядного качества, каким обладает каждый боевой петух, если не зря он получает свою горсть зерна, каждая гончая, если она недаром жрет варево из требухи. Но как же это ты, сознавая себя неспособным сразиться в этом бою, все-таки предлагаешь моей дочери разделить с тобою высокое положение вождя? Твоя власть зависит от того, как проведешь ты битву, а в этом деле Кэтрин не может тебе помочь.

– Ошибаешься, старик, – возразил Эхин. – Когда бы

Кэтрин взглянула благосклонно на мою глубокую к ней любовь, я с пылом боевого коня устремился бы на врагов.

Как ни угнетен я чувством собственной слабости, сознание, что Кэтрин смотрит на меня, придало бы мне силы. Скажи

– о, скажи мне: «Она будет твоей, если ты выиграешь спор», и увидишь: сам Гоу Хром, чье сердце из одного куска с его наковальней, не хаживал в битву так легко, как ринусь я! Чувство страха, как он ни силен, будет побеждено другим сильным чувством.

– Это безумие, Конахар. Неужели забота о твоей же пользе, о чести твоей, о клане не придаст тебе столько же отваги, как мысль о надменной, взбалмошной девчонке?

Ну как тебе не стыдно, милый мой!

– Ты мне говоришь только то, что я сам себе твердил, но тщетно, – вздохнул Эхин. – Только спарившись с ланью, робкий олень становится отчаянным и опасным. Что тому виной – мой ли природный склад, молоко ли белой лани, как уверяют наши гэльские кейлахи, мирное мое воспитание, знакомство с вашей строгой сдержанностью или же, как мнится тебе, раскаленное воображение, которое рисует мне опасность грозней, чем она есть, – не скажу. Но я знаю свой недостаток и не утаю: я ужасно боюсь, что не смогу преодолеть свою трусость! Так боюсь, что, склонись ты на этом условии к моему желанию, я тут же на месте покончил бы со всем, сложил бы с себя свое новое звание и вернулся бы к прежней незаметной жизни.

– Что, опять кроить перчатки, Конахар? – усмехнулся

Саймон. – Это будет почище легенды о святом Кристине.

Нет, нет, твоя рука для этого не создана. Не будешь ты мне больше портить ланьи шкуры.

– Не смейся, – сказал Эхин, – я не шучу. Если я не гожусь для труда, я принесу с собой довольно богатства, чтобы нам достало на жизнь. Меня объявят отступником, прогремят о том на рожках и волынках… Ну и пусть их!.