Трудно сказать, что собирался сделать Химскирк, когда задержал «Бонито». Быть может, он хотел только причинить неприятность человеку, пользующемуся благосклонностью Фрейи. Глядя на Джеспера, он испытывал желание свалить этого человека, изведавшего её поцелуи и объятия. Но перед ним стоял вопрос: как добиться этого, не рискуя самому? Отчёт канонира придал делу серьёзную окраску. Однако у Эллена были друзья, и кто мог сказать, не выпутается ли он как-нибудь из этой истории? Мысль направить бриг, столь сильно скомпрометированный, на риф, пришла ему в голову, когда он слушал в своей каюте отчёт жирного канонира. Теперь было мало вероятностей вызвать порицание. А делу можно придать характер случайности.

Выйдя на палубу, он с такой алчностью посмотрел на свою ничего не подозревавшую жертву, так зловеще выпучил глаза и сморщил губы, что Джеспер не мог удержаться от улыбки. А лейтенант, расхаживая по мостику, мысленно говорил:

«Ну, подожди же! Я тебе испорчу вкус этих сладких поцелуев. Клянусь, придёт время, когда имя лейтенанта

Химскирка не будет вызывать улыбку на твоих губах. Теперь ты – в моих руках!»

И эта возможность отомстить представилась внезапно, без всяких предварительных размышлений, можно сказать

– сама собой, словно события таинственно сгруппировались так, чтобы способствовать тёмному делу. Самые коварные замыслы не могли сослужить Химскирку лучшей службы. Ему дано было отведать безграничную полноту мести, – нанести смертельный удар ненависти человеку и следить, как он разгуливает с кинжалом в груди.

Ибо таково было состояние Джеспера. Он что-то делал, двигался, тощий и беспокойный, с усталыми глазами, осунувшимся лицом; движения его были резки, говорил он непрерывно странным, усталым голосом, но в глубине души он знал, что ничто и никогда не вернёт ему брига, как ничто не может исцелить израненное сердце. Его душа, под влиянием Фрейи оставаясь спокойной на вершине любви, походила на неподвижную, но слишком натянутую струну.

Удар заставил её вибрировать, и струна лопнула. Два года, в опьянении, полный уверенности, он ждал дня, который теперь уже не мог настать для человека, на всю жизнь обезоруженного потерей брига и казалось ему – недостойного любви, ибо для неё он не мог воздвигнуть пьедестала.

Каждый день он выходил из города, держась берега, и, дойдя до мыса против той части рифа, на какой лежал его бриг, пристально смотрел на любимый силуэт. Когда-то бриг был обителью ликующей надежды, а теперь склоненный, необитаемый, неподвижный – он вздымался над пустынным горизонтом как символ отчаяния.