Грустно сжигать рукописи. Листочки как живые сжимались, расцветали язычками пламени, а я глядел на огонь, и мысли мои витали в заоблачной дали, где никогда не заходит солнце и в то же время не бывает испепеляющей жары…

Это горела не бумага, а жизнь миллионов пройдох, дин, мын, толстых хуанов… Хороших и плохих, добрых и злых… За каждой исчезающей строчкой стояли страдания и надежды людей из плоти, которых ударь по щеке, и им станет больно, оскорбительно, и слезы потекут из глаз, и они испытают обиду, незаслуженную и незабываемую. И никто из них не захочет подставить вторую щеку.

«И принесет священник одну из птиц в жертву за грех, а другую во всесожжение, и очистит его священник перед господом от истечения нечистоты ее…»

В Библии проще. В жизни куда сложнее!

12

Остался последний тусклый экземпляр, я свернул его трубкой. В дальнем конце дома что-то загремело со звоном, как будто опрокинули старинные часы с маятником или щит воина. Я не стал затыкать трубу пучком рисовой соломы — она слишком нагрелась от сгоревшей бумаги, бросил рукопись в камин и вошел в холл. Там стоял Боб. Он, кисло улыбаясь, тер щеку, горевшую, как красный сигнал светофора.

— Что стряслось?

— Отбрила, — сказал уныло Боб, точно нашкодивший школяр.

— Ты, наверное, слишком увлекся, — сказал я.

— Что такое увлекся? — обиделся Боб, приводя в порядок усы. — Разве при такой миссии, которую ты возложил на меня, можно не увлечься?

— Донжуан, — рассмеялся я. — Больно?

— Попробовал бы сам. Повилял бы хвостом.

— Во всяком случае, ты не в родном Техасе, — сказал я.

— Я из Флориды, — возразил Боб.

Он поднял с пола опрокинутый стул.

— Не нужно было увлекаться, — повторил я. — Неприлично в чужом доме затевать шашни с прислугой.

— Демагог! — взорвался Боб. — А как там твои дела? Справился?

— Сжег.

— Прекрасно. Чем меньше несешь, тем легче идти. Что будем делать дальше?

— Убираться отсюда, и как можно быстрее.