Ивановский руки Штирлицу не протянул, только поклонился, но повторил на великолепном немецком:

– Мне совестно за некоторых соплеменников моих. И вас жаль: собираете в Германии злобных неудачников.

– Мы бы с радостью собирали в Германии наиболее достойных, профессор, – сказал Штирлиц, – но без вашей помощи трудно отличить белое от черного.

– Это вы в порту себе поищите, – брезгливо осветил Ивановский, – там много потаскух, они вам помогут.

Ивановский был бледен, на висках его серебрился пот, глаза лихорадочные.

– Вы должны понять профессора, – пояснил Родыгин, – все происходящее здесь напоминает аукцион. Наиболее уважаемые люди из русской эмиграции не пришли к нам и не придут.

– Мы думали и мечтали об обновлении России, – добавил Ивановский, – это наше дело и наш долг, но служить на потребу иностранной державе мы не станем. Возможен союз равных, мы не против союза России и Германии, как и не против союза России с Францией или Америкой. Но то, на кого вы собираетесь опираться в вашей деятельности, ставит под сомнение искренность Германии в отношении нашей родины.

– Вы имеете в виду Россию?

– Я имею в виду Советскую Россию, вы совершенно правы.

– Почему бы вам не вернуться в Москву? – спросил Штирлиц, и глаза его сузились.

– Если бы меня пустили, я бы вернулся, господин Штирлиц, я бы вернулся. Я готов отдать знания родине, но торговать моими знаниями я считаю ниже моего достоинства. Вехи сменятся сами по себе, евразийское изначалие России – гарантия тому.

– Профессор, мне бы не хотелось, чтобы вы считали меня слепым чиновником. Ваша точка зрения представляется мне благородной. Я не стану оспаривать вас не потому, что не хочу, а оттого, что невозможно…

Ивановский и Родыгин переглянулись, и в глазах профессора Штирлиц заметил недоумение.

– Сколько я помню, – сказал Штирлиц, – евразийство не предполагало национального примата русских над немцами, да и вообще к вопросам крови относились как к вопросам третьего или пятого порядка. Лично меня привлекло в евразийстве отношение к культуре мира – уважительное отношение.

– Привлекает всегда то, чего лишен, – не удержался Родыгин.

– Если я сейчас лишен Томаса Манна, то, право, меня лично это огорчает, – сказал Штирлиц. (Его счетный мозговой центр сразу же разработал оправдание этой крамольной фразе, допусти он, что один из двух его собеседников – осведомитель гестапо: «Я говорил с врагом, и я должен был предложить ту игру, которая его увлечет. Если армия побеждает врага в схватке, то разведка может победить лишь в том случае, когда противник стал другом».