– У Лихтенштейна, – ответил Люс спокойно. Он вовремя оборвал себя. «Ли» – это ведь не «Лим». Это «Лихтенберг», «Лихтенштейн», «Либерганд»… – Лихтенштейн – это враг моего продюсера, Онума-Сан.

– Но это не мистер Лим? – тихо спросил Онума и, не дождавшись ответа побледневшего Люса, пошел танцевать с одной из гейш. Невидимый магнитофон вертел мелодии Рэя Кониффа.

Люс поднялся, и его качнуло.

«А я здорово набрался этого сакэ, – подумал он. – Шатает. Ну и пусть. Сдыхать надо пьяным. Не так страшно. Но они сейчас не станут меня убивать. Я в их руках. Они крепко попугали меня с Хоа. Им кажется, что этого достаточно».

Онума-сан, держа в руке длинный бокал, шагнул ему навстречу. Он чокнулся с Люсом бокалом, в котором было шипучее шампанское, пролив несколько капель.

– Давайте выпьем за искусство, – сказал Онума. – За правдивое искусство. Сейчас искусство должно быть правдивым, как математика. Вот за это я хочу выпить.

– Ладно, – согласился Люс. – Только я осоловел.

– Можно попросить нашатыря.

– Нет, нет, не надо. А как вас можно называть уменьшительно? Я хочу называть вас ласковым именем…

– Японца нельзя называть уменьшительно, – ответил Онума. – Мы и так маленькие. А вы хотите нас еще уменьшить…

– Можно, я буду называть вас Онумушка?

– Это нецензурно, – ответил японец, – видите, наши подруги прыснули со смеху. Никогда не называйте меня так, очень прошу вас.

Токийский шофер подвез Люса к полицейской будке и показал пальцем на молоденького высокого парня в белой каске.

Полицейский дважды переспросил Люса, а потом облегченно вздохнул:

– Понятно. Теперь понятно. Это в седьмом блоке. – И он объяснил шоферу, как проехать к частной клинике, которая помещалась неподалеку от токийского небоскреба Касумигасеки.

«Это совсем рядом, вы легко найдете, – сказал ему на прощание Онума, – полиция в крайнем случае поможет вам, у них есть специальные путеводители…»

Клиника была крохотная – всего пять палат. Тихо, ни одного звука, полумрак…

Выслушав Люса, дежурная сестра утвердительно кивнула головой и, молча поднявшись, пригласила его следовать за собой.

Исии лежала в палате одна. Палата была белая – такая же, как лицо женщины. И поэтому ее громадные глаза казались двумя продолговатыми кусочками антрацита; они блестели лихорадочно, и, когда она закрывала глаза, казалось, что в палате становится темно, как в шахте.