— Где я? Что со мной?..

— Лежи, отец, спокойно, — Эшши склонился над ним. — Тебе операцию сделали, слепую кишку вырезали. Тебе нельзя двигаться…

— Вы с ума сошли!.. Что люди скажут?! Истинный мусульманин, а лечится у неверного…

— Ни одна душа, кроме нас, не знает о том, — Эшши вытер краешком платка запотевший лоб отца. — Не будь этого оруса, не жить тебе на белом свете. Из тебя он выкачал большую пиалу гноя.

— На все воля аллаха… Доктору заплатите щедро. Не скупитесь, коли так. Накажите — пусть язык держит за зубами!

Вот кого бы сейчас в Герат, вот у кого полечиться… Можно, конечно, в Герат любого доктора выписать. За золото и немец приедет, и англичанин, даже американец заявится. Да только о том всему Герату вмиг станет известно. Кто-то мудро сказал, что мир — громадная навозная куча, где раздолье лишь завистникам и кретинам. Начнут эту кучу усердно разгребать и, как та глупая курица, зад свой обнажат.

О, Джунаид-хан многое знает, а еще больше умеет… Если надо, он и в игольное ушко пролезет. Вот только одним обделен — грамотой. Аульный мулла едва выучил его в детстве старой азбуке, но сама жизнь его наставила, как тысяча мудрецов. Он прекрасно понимал, что спасение не в тебибе, не в его массажах, кровопусканиях или настоях из высушенной головы зем-зема, а в докторе, в его руках, в его черной прохладной трубочке, щекотавшей грудь, спину. Но сердцем чуял Джунаид-хан, что теперь ему ничто не поможет — близок, совсем близок конец… Так зачем тогда раздеваться, зачем снимать с себя шутовской халат маскарабаза?.. В нем жил, в нем и умереть надобно… Чтобы хоть после смерти косточек его не перемывали: «Жил грешно — умирал смешно…» Нет, нет! Зачем доктор? Как мертвому припарка… Слабость минутная, а вред от нее вечный — по торговым делам Эшши и Эймира ударит, их престиж в коммерческом мире подорвет, родные сыночки так проклянут, что он в могиле перевернется. Да и померкнет слава его, о которой он, Джунаид-хан, пекся не меньше, чем о торговых оборотах сыновей, уже вошедших во вкус коммерции.

Джунаид-хан повернулся на спину, отвел руку тебиба, попросил позвать кого-либо из домочадцев. Эшши-хан тут же вырос в дверях:

— Я слушаю тебя, отец.

— Тебиб мне больше не нужен. Проводи-ка его с богом. Отблагодари, да пощедрее, — в складках у губ скользнула саркастическая усмешка. — Не так, как того шиитского клизмача…

Эшши-хан, чуть не прыснув от смеха, скрылся за дверью, с восхищением думая об отце: едва дышит, а шутит и вспомнил такое, о чем иной, да еще на смертном одре, и не помыслил бы вовсе.