— Мой чемодан, — гудит Курт. — Вот, пожалуйста.

Он оглядывается на майора. Но Арсений Захарович настолько понимает по-немецки.

У Курта нет листовок. У бородачей нет. Арсений Захарович перешел в другое купе. Курт наступает на Хайни:

— Откуда у тебя? Отвечай!

Хайни растерян. Он остолбенело мнет листовки. Одно из двух — превосходный актер или…

— Давай-ка без фокусов!

Это один из бородачей. Хайни пятится к двери. Он испуган, хотя можно подумать, еще не вполне усвоил, что произошло.

— Ребята, клянусь вам…

Он понятия не имеет, откуда это. Антисоветские листовки? Первый раз видит. Шутят ребята, разыгрывают? Хайни выдавливает смешок.

«Небось его уже разыгрывали, — думает Калистратов. — Сколько ему лет? Не больше двадцати. Небось самый младший. Если он не врет, тогда…»

— Здесь советский офицер, — говорит Курт. — Майор советской пограничной стражи. Он вовсе не расположен шутить. У него нет никакой охоты, не так ли, товарищ?

Хайни оборачивается к майору, ощупывает его глазами с головы до ремня, до кобуры с пистолетом. Надо быть очень талантливым, опытным актером, чтобы так отработать пантомиму.

Но мало ли блестящих юных актеров!

Остановив блуждающий взгляд на ботинках майора, Хайни словно убедился — перед ним действительно советский пограничник. И протянул просяще:

— Я не читаю по-русски.

— Простачка ломаешь! — взрывается Курт, и, кажется, от его баса, а не от тряски поезда вздрагивают оконные стекла.

Верно ли, что Хайни вчера вечером ушел в вагон-ресторан позднее всех? Что он, пока Клотильда сидела с бельгийцем, был в своем купе, выходил в коридор?

Спрашивает майор, а Курт повторяет вопросы, почти не меняя слов, только громко, как бы для пущей вразумительности.

Хайни понял, почему его считают виноватым. Он сжимает тонкие, жесткие губы, крепко сжимает, они почти исчезли, лицо рассечено длинной злой трещиной.

— Ну и что? Я еще взрывчатку везу. Атомную бомбу везу.