Я вызвался проводить Федора Ивановича. Тот с сомнением посмотрел на мои костыли, но возражать не стал.
Пока шли – это Никифоров шел, я ковылял, – старик великодушно пригласил меня посетить его в сезон.
– Парус, знаете ли, лучшее средство, – многозначительно заметил он. – Как любовь. Это я вам верно говорю.
И я подумал: лодка, море, Нина… А почему нет?
Впереди показались яхты, и казалось, они выстроились для того, чтобы приветствовать нас. Около них топтался человек в куртке-«аляске», озирался по сторонам.
– Томится, – довольно проговорил Никифоров. – Мы ж с этим Гейнцем тоже того, на паях, совместное владение
– Федор Иванович, а что стало с «Ласточкой»?
– Сгорела в войну. В Стрельне немцы были, вот и разбомбили сердешную.
Мы подошли к яхте. И я увидел ее название.
– Оно у нас тоже наследственное, – сказал, заулыбавшись, Никифоров.
* * *
Историю ставшего капитаном мальчика Саши, его отца и друга его отца, я рассказал Кургузову. Тот выслушал, украдкой поглядывая на часы, и одобрил:
– Подходящий материал. Вполне себе рождественская история.
– Так садись и пиши.
– Некогда. Заказ получил. Борьба со свалками. Что ты улыбаешься? Между прочим, нужное дело. Надо восславить. Слушай, а давай сам.
– Куда мне…
Борька заторопился и ретировался, а я подумал: может, и впрямь?.. Я сел за стол, положил перед собой лист бумаги, взял ручку и постарался представить заснеженный Петербург, белый парус, яхту «Ласточка», мужчин в фуражках с кокардами яхт-клуба, слезы на детском лице… А потом подумал о человеке, который через несколько лет в том же городе, но голодном, неприбранном, измученном революцией, напишет книжку о стране, которой нет, и людях, которые бывают. И в этой повести-феерии об алых парусах устами своего героя скажет: если душа человека просит чуда, дай ему это чудо, и новая душа будет у него, и новая у тебя.
И я написал: «Газета была хрупкой и желтой».
Потом отложил ручку, встал и пошел к Нине.