— Довольно болтать. Веди к себе.

Выходим на площадь. У церкви ни души.

— Вот, полюбуйтесь, — возмущается староста. — И так всякий раз: как начальство пожалует — будто ветром их сдунет. Одно слово: темный народ, порченый.

Идем пустынной улицей, и староста рассказывает:

— Почитай, целый месяц бились с этим народом — никто в старосты идти не хочет, да и только. Прослышал я об этом невежестве и решил верой и правдой новой власти послужить, так сказать, подвижнические вериги на себя надеть. А я, надо вам сказать, ликвидированный. Как класс ликвидированный…

— Кулак, значит? — спрашивает Рева.

— Да, прозывали так… Ну, десять лет назад меня, конечно, вывезли отсюда на север. Однако долго я там не прожил — ушел. Навел справки. В селе, оказывается, меня от мороза погибшим считают: в бегах, дескать, замерз. Успокоился я, на Донбасс подался и проработал там благополучно до войны… Без дела не сидел, нет. Уж очень я советскую власть невзлюбил. Счеты у нас старые с ней. Открыто бороться, так сказать, диверсии делать, поджигать или еще что — сил у меня не было: известно — один в поле не воин. Ну, так я тихонько. Присмотрюсь к коммунисту, который почестней, — и письмишко в райком или обком: дескать, блудодействует, ворует, не по средствам живет. Его, конечно, вызовут, разберутся и отпустят с миром. А я второе письмецо: советскую власть, пишу, ругает, партией тяготится. А потом третье, четвертое. И все норовлю разными почерками, да из разных городов, благо в Донбассе-то густо они стоят.

— Ну и як же, добивался своего? — сурово спрашивает Рева.

— Да как вам сказать, господа? Когда вода капелька по капельке в одно место падает, она самый твердый камень долбит.

— Докладывай дальше. Все говори, — еле сдерживая себя, торопит Павел.

— Дальше? Дальше, славу богу, война, и сейчас я, как вам уже докладывал, старостой стал. Дом мой старый сгорел, родни никакой, и первое время скитался я из угла в угол. Надоело. Присмотрел себе добрую хату, да вовремя одумался: народ на меня волком глядит — в первый же день порешат. Как же, думаю, оборонить себя и постоянное пристанище получить? И надумал: квартирую сейчас у здешнего учителя. Народ его уважает, огнем избу не спалит да и меня не тронет, чтобы учитель в ответе не был. Вот я за учителевой спиной, как за каменной стеной, и хоронюсь… Пожалуйте, господа. Пришли.

Входим в старостат. Ларионов остается у входа.

— Ну, подвижник, рассказывай: есть у вас коммунисты? — развалясь на стуле, спрашиваю я.

— Где же их нет, господин начальник? Обретается у нас один. Кобяковский.