— На тот свет и небритым путь не заказан, — мрачно отвечает он.

— Ты чего же о смерти-то заговорил? Коммунисты, что ли, обижают? Разве их уж так много в Слободе?

— Тут все коммунисты, — смотря на меня исподлобья, все также мрачно говорит полицейский. — Все как один. По улице идешь — морду воротят. Налог только кулаками собираем. Не отдают — швыряют. Словно кость шелудивой собаке: «На, мол, подохни, проклятая»… Эх, всех бы их на осину! А начальство приказывает, чтобы волосок у него на голове не ворохнулся…

— Это ты про Кобяковского?.. Ну так веди его сюда.

— Вести? — переспрашивает он, и в глазах загораются злобные искорки. — Одумались, наконец, — удовлетворенно басит он и быстро скрывается в дверях.

Минут через десять в комнату вводят Кобяковского. Я никак не представлял его таким. Он невероятно худ: даже теплая куртка не может скрыть этой худобы. Щеки ввалились. На них играет яркий чахоточный румянец, подчеркивая обреченность этого человека.

Противоречивые чувства охватывают меня. Почему этого умирающего так бережет «шеф» из Севска?.. Нет, не верится мне в тот план дальнего прицела, о котором говорил староста. Может быть, все гораздо сложнее, и Кобяковский — хитро законспирированный фашистский агент? Во всяком случае есть смысл и с ним пока продолжать начатую игру: ведь в любой момент я могу раскрыть карты.

Отзываю Реву в сторону.

— Двух полицейских и старосту — в подвал, — тихо говорю я. — Кобяковского оставить со мной.

— Большевик? — сурово спрашиваю Кобяковского.

— Большевик.

— Клади на стол партийный билет.

— А разве ты мне его давал, предатель? — и в его глазах такое уничтожающее презрение, что мне трудно выдержать этот взгляд. Но я автоматически продолжаю допрос.

— Партийная организация есть? Фамилии давай, если хочешь жить.

— Жить я, конечно, хочу, — медленно отвечает Кобяковский. — Уже хотя бы для того, чтобы собственными глазами увидеть нашу победу. И виселицу, на которой тебя повесят. Ну, а насчет организации — пиши!

Кобяковский кашляет. Кажется, что-то клокочет в его груди. Всеми силами он хочет сдержать этот приступ, словно ему стыдно передо мной за свою физическую слабость, — и не может.

— Пиши! — поборов, наконец, свой кашель, с трудом говорит он. — Весь советский народ. Понял? Все, кроме таких, как ты.

— Не хочешь говорить? — перебиваю его и чувствую, что это — последний вопрос. — Значит, решил умирать?

В подвале раздаются приглушенные выстрелы.

— Пристрелить хочешь? — презрительно бросает он. — Это все, что ты можешь сделать. Но покорить народ, наш народ — никогда!.. Ну что ж, убей! Я сделал все, что мог… Стреляй, гад! Ну? Стреляй!