Тот покачал головой.

— А кто же: Семенка, Мишутка?

Мы молчали. Я не знал, как сообщить Фоме Филимоновичу о смерти Семена. Держать же старика в неведении было совершенно невозможно.

И я прямо сказал:

— Семена, Фома Филимонович, уже нет… Семен погиб!.

Что-то дрогнуло в лице старика. Он отступил на шаг и, уставившись на меня, спросил:

— Ты… ты что мелешь, Кондрат?.

Руки Фомы Филимоновича повисли, точно плети, он побледнел и, словно еще не веря тому, что услышал, сказал неверным голосом:

— Как погиб? Почему ты молчишь?

Я коротко рассказал о случившемся.

Фома Филимонович опустился на землю, схватился за голову и заплакал:

— Как сына родного любил!. Он был ближе сердцу моему, чем кора дереву… Семенушка, голубчик!. Закопала Танюшка свое счастье в землю… — бормотал он.

Я взял старика за плечи и заставил подняться:

— Мужайся, крепись, Филимоныч. Не тебе одному тяжело — и Тане, и мне, и всем… Что ж теперь плакать — поздно!

Фома Филимонович затих, глядя на какую-то точку, и после долгого молчания проговорил:

— Все пройдет, Кондрат… Все стерплю! Дай только опомниться! — Он вдруг сильно затряс головой, как бы стараясь от чего-то освободиться, и сказал жалобным голосом: — Нельзя же так враз — и забыть Семенку… Нельзя!.

— А мы и не забудем! — твердо произнес Логачев. — Никогда не забудем! И фашистам припомним…

Фома Филимонович грустно покачал головой, думая о чем-то своем.

Чтобы рассеять его немного и отвлечь от мыслей о Семене, я сообщил о наших подозрениях и о том, как мы подготовились к этой встрече.

Фома Филимонович сказал: