Он закрыл лицо руками и громко застонал.

— Ты права, — сказал он. — Я предпочел бы видеть ее мертвой, нежели такой, какая она есть сейчас. Но я не должен утомлять тебя всем этим…

— Артур, ты очень внимателен, и я не стану лгать, будто этот разговор мне приятен. Однако я сама начала его, так что, полагаю, мне придется вытерпеть и твой плач по другой женщине… Ты говоришь, — продолжала она с внезапной вспышкой страсти, — что хотел бы видеть ее мертвой. Я же скажу, что хотела бы убить ее, ибо она нанесла мне двойной удар — ранила того, кого я люблю, и лишила меня его любви. О! Артур, — продолжала она уже другим тоном, ласково обняв его за шею, — неужели у тебя не осталось кусочка сердца, чтобы отдать его мне? Неужели нет ни малейшей искорки, которую я могла бы лелеять и осторожно раздуть в пламя? Я никогда не буду так обращаться с тобой, дорогой мой. Научись любить меня, и я выйду за тебя, и сделаю тебя счастливым, и заставлю забыть эту неверную женщину с ангельским лицом. Я… — тут голос Милдред сорвался на рыдания, и в свете звезд крупные слезы заблестели на ее разрумянившемся лице, как капли росы на розовой кожуре граната.

— Тише, милая, ну же, не плачь — я постараюсь забыть ее… не плачь. — И он коснулся губами ее лба.

Милдред замолчала, а потом сказала с едва заметной горечью в голосе:

— Если бы плакала Анжела, ты не был бы так холоден, ты бы поцелуями осушил ее слезы.

Кто может сказать, какую скрытую струну чувств затронули эти слова, какие воспоминания они пробудили? Однако воздействие их на Артура было поразительным. Он вскочил, глаза его сверкали, лицо побелело от гнева.

— Сколько еще раз, — сказал он, — я должен запретить тебе упоминать при мне имя этой женщины?! Тебе доставляет удовольствие мучить меня? Будь она проклята, пусть в одиночестве съест свое пустое сердце и не найдет ни единого живого существа, которое могло бы ее утешить! Пусть она страдает так же, как заставляет страдать меня, пока ее жизнь не превратится в ад…

— Замолчи, Артур, стыдно говорить такие вещи!

Он остановился, и ночная тишина, казалось, зазвенела отголосками его измученного крика — крика, вырвавшегося из самого сердца человека, испытывающего сильную боль.

И тут на его безумные, недостойные мужчины проклятия пришел ответ. Ибо внезапно воздух вокруг них наполнился звуком его собственного имени, произнесенного с таким диким отчаянием, которое, однажды услышанное, вряд ли будет забыто; этот голос, казалось, звучал и вокруг них, и над ними, и в их собственных мозгах — и все же доносился откуда-то издалека, прилетев через пустынные морские пространства.