На ковре в нашем шатре валяются три камешка – то ли мы сюда их закатили, то ли завалились сами. Я поднимаю их. Мне нужно за что-то держаться.

Он говорит, и его усталость постепенно исчезает:

– Я больше не стану за него сражаться. Он то и дело хочет лишить меня заслуженной славы. Бросить на меня тень, заставить всех во мне сомневаться. Он не может вынести, чтобы кого-то чествовали больше его. Но он получит урок. Я докажу ему, что его войско ничего не стоит без лучшего из ахейцев!

Я молчу. Я чувствую, как закипает в нем гнев. Все равно что глядеть, как надвигается буря, – и не иметь укрытия.

– Без моей защиты ахейцы будут разбиты наголову. Он будет молить о пощаде – или умрет.

Я вспоминаю, каким он был, когда пошел к матери. Бешеным, возбужденным, закаменевшим. Я воображаю, как он встает перед ней на колени и, рыдая от злости, молотит кулаками по острым морским камням. Они оскорбили его, говорит он. Унизили его достоинство. Запятнали его бессмертную славу.

Она слушает, рассеянно поглаживая длинную белую, гладкую, как тюленья кожа, шею, и затем – кивает. Есть у нее одна мысль, и мыслит она как богиня – яростно, мстительно. Она рассказывает ему, и его плач прекращается.

– И он так поступит? – с изумлением спрашивает Ахилл.

Он говорит о Зевсе, царе всех богов, чья голова увенчана облаками, чьи руки могут метать молнии.

– Да, – отвечает Фетида. – Он передо мной в долгу.

Зевс, верховный уравнитель, выпустит из рук весы. Он заставит ахейцев проигрывать битву за битвой, битву за битвой, до тех пор, пока их не прижмут к морю, пока они не запутаются ногами в якорях и канатах, пока не затрещат за их спинами носы кораблей. И тогда они поймут, перед кем им должно пасть на колени.

Фетида склоняется к сыну, целует его – яркая, пунцовая морская звезда расцветает на его скуле. И затем исчезает в морских недрах, камнем идет ко дну.

Камешки выскальзывают у меня из рук, падают наземь – в случайном ли порядке или намеренном, предсказанием или мимовольным рисунком. Был бы с нами Хирон, он сумел бы прочесть их, предсказать наши судьбы. Но его здесь нет.

– А если он не падет на колени? – спрашиваю я.

– Тогда он умрет. Тогда все умрут. Я не буду сражаться, пока он не преклонит колен.

Он вскидывает подбородок, ожидая упреков.

Я устал. Порез на руке ноет, и весь я словно бы покрыт липким потом. Я молчу.

– Ты слышал, что я сказал?

– Слышал, – отвечаю я. – Ахейцы умрут.

Хирон сказал однажды, что деление людей на народы – худшее изобретение смертных.