Мрачный, Табберт повалился на кровать. Дикарка ничего не понимает. Только всё настроение испортила.

Айкони ещё стучала и кричала, пока из тёплой половины избы не выглянул хозяин подворья.

– Ну-ка брысь отсюда! – рявкнул он. – Разгалделась, сорока!

И тогда Айкони наконец поняла, что князь её обманул. Она не сразу в это поверила. Князь? Весёлый, добрый, сильный князь, который хотел уйти с ней в лес, вдруг обманул её и не отдал чужую вещь?! Остяки не понимали воровства. Как один человек может что-то украсть у другого человека? Крадут только русские!.. И как князь может оставить себе чужое?..

Рыдая, Айкони брела по улице домой и не знала, что ей делать. Указать Семульче на князя? Но ведь не князь взял книгу из дома Семульчи! И сознаться Айкони тоже не могла. Она же не виновата! Она думала, что князь сдержит своё слово! А теперь окажется, что она – вор!

Раньше на Казыме жил такой человек – Мелунка. Однажды он приплыл в Певлор, когда в Певлоре были русские и поили всех пьяной водой. Мелунка выпил много пьяной воды, но решил возвращаться домой. Он сел в облас и поплыл, долго плыл, потом уснул. А когда проснулся, то понял, что спьяну сел в чужую лодку. Он бросился в Обь и утопился. Ему нельзя было жить, ведь он стал вором. Даже если он вернулся бы в Певлор и отдал облас, он всё равно взял чужое, значит, всё равно стал вором. Этого уже не скрыть от людей никогда, как не скрыть выбитый глаз. Воровать нельзя!

– С дор-роги, дура! – рявкнул на Айкони какой-то проезжий, который в сумерках едва не затоптал её лошадью.

На подворье Ремезовых Айкони сразу залезла в загон к собакам, и Батый с Чингизом принялись лизать её мокрое лицо. Айкони обнимала псов, запуская пальцы в их глубокую шерсть, и ей было легче, потому что собаки верные, они не предают тех, кого любят, остаются с любимыми до конца, погибают за них. От собак пахло дикой силой и огромной свободной тайгой.

– Что-то Аконька заблажила, – в горнице сказала Ремезовым Маша. – Валяется с псами вся в снегу, на слова не отзывается.

– Может, обидел кто? – вздохнула Митрофановна. – Она ж сама как собачонка, любой подманит и пнёт. Пойду позову.

Грузная Митрофановна с трудом накинула длинный нагольный тулуп Семёна Ульяновича и вышла на гульбище. Уже стемнело.

– Аконя, Аконя, – окликнула Митрофановна. – Иди в дом, тебя одну дожидаемся, вечерять пора.

Айкони не ответила и спряталась за Батыя. Она поняла, что не может сейчас видеть Ремезовых.

Она вернулась в горницу, когда все уже легли спать. Тлела лампада, храпел Семульча на печке, постанывала во сне Митрофановна, Епифания лежала как мёртвая, а Машка дышала тяжело и сладко. Что ей снилось? Её собственный князь, наверное, снился. Айкони тихо легла на свой сундук у двери и уткнулась лицом в стенку. Трещал сверчок, углы большого дома поскрипывали, пощёлкивала протопленная печь. Над Тобольском плыли осадистые, полные снега биармийские тучи. Сон уравнял всех: правых и виноватых, счастливых – и тех, кому горько. Он уравнял тех, кто на воле, и тех, кто в плену, и поэтому Айкони не спала. Она думала о том, кто она. Она – не прислуга, которая ворует у хозяев. Она – женщина великого леса и великой реки. И в этой темноте ей помогут все боги – и добрые, и злые.