Иван Дмитриевич угрюмо молчал. Он помнил страх, который овладел им в ретраншементе. Тот страх терзал его солдатскую совесть. Беда была в том, что воинская наука советовала ему сделать то, к чему страх подталкивал и сам по себе. Это и не позволяло Бухгольцу защищаться так, как следовало для чести командира. Тот давний страх бросал тень на доблесть и превращал честную правду в красивые оправдания. Но согласиться на казнь тоже было нельзя, ведь казнили бы его за трусость. Трусость только царям не позор.

– Голову сложить – невелика заслуга, государь, – глухо и медленно произнёс Бухгольц. – А Бекович не токмо свою голову хивинцам отдал, но и знамёна, которые от твоего имени ему были вручены. Я же все свои знамёна вынес и преклонением пред врагом их не осквернил.

Царь фыркнул – то ли признал справедливость слов Бухгольца, то ли оценил хитрость обороны.

– Сядь, Бухгольц. Почему же летом заново на Яркенд не пошёл?

Иван Дмитриевич сел.

– Силы недостало, государь. На Ямыше я без боя две тыщи потерял.

– Брал бы десять тыщ! Две положил – восемь до Яркенда дошли бы!

– Такого числа рекрутов господин губернатор не изыскал.

– Значит, Гагарин виноват? – Пётр соскочил со стола, схватил Бухгольца за подбородок и заглянул в глаза. – Гагарин поскупился на новое войско?

– Я как есть говорю, государь, – Иван Дмитриевич старался не моргать. – Новое войско пребывало в недостаточности. А судить об основаниях оного мне не в полномочии, ибо сие не моя дирекция.

Пётр оскалился, словно радовался тому, что раскусил Бухгольца.

– Думаешь, коли вину принял на себя, так я честью твоей восхищусь, слезу сроню да помилую тебя?

– О милости молить твоему солдату недостойно, – тихо сказал Бухгольц.

Пётр выбежал из кабинета и хлопнул дверью.

Через неделю князь Гагарин узнал, что воинский суд оправдал Бухгольца. Полковника назначили комендантом в крепость Нарву, которая уже утратила былую важность шведского пограничья. Новость о Бухгольце произвела на Матвея Петровича дурное впечатление. Следовало ждать беды.

Но за Матвеем Петровичем пришли ещё не скоро.

В тот день он возился с графом Гаврюшкой – внуком. Графу было восемь годочков. Он сидел у деда на коленях, болтал ногами и разглядывал букварь. Матвей Петрович, нежно придерживая графа, тыкал пальцем в картинку:

– Это кто нарисован?

– Дядька голый.

– Что за грех ты ему показываешь, батюшка? – возмутилась Дашка.