— Иль не видишь, Ольгерд Гедеминович, старик легкой смерти ищет,— сказал Михайло Александрович.

Ольгерд швырнул меч в ножны.

— Связать его!

Князья окружили мастера. Он молча дал стянуть себе руки, но, когда потащили с площади, Лука внезапно вырвался и, повернувшись к Фроловской башне, крикнул:

— Стоит каменный Кремль Московский и стоять будет!

И, как будто в ответ, с кремлевской стены зазвучала песня. Ни крики людей, ни звон оружия, ни треск пожара не могли заглушить ее, она лилась, как чистая прозрачная струя, высокий юношеский голос пел древнюю богатырскую песню, сложенную еще до татар и нынче почти забытую.

«…Не бывать Руси под ворогом…» — только и понял Лука, но и этого старику было достаточно. Родина откликнулась ему, по–матерински напутствуя на муки, на подвиг, на бессмертие.

Всего несколько мгновений стоял старый мастер лицом к Кремлю, потом петля аркана упала на плечи, стянула горло, но и в последний миг, когда уже омрачилось сознание, для него все еще звенел родной напев, летящий над Русской землей со стен Москвы.

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ КУЛИКОВО ПОЛЕ

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

КУЛИКОВО ПОЛЕ

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

1. ПАНЦИРЬ

1. ПАНЦИРЬ

егромко застонав, Фома очнулся, открыл глаза. Вокруг тьма. Попытался подняться, но пробитую стрелой грудь резанула острая боль. Стиснув зубы, Фома сдержал стон — опыт воина заставлял его таиться.

«Вороги рядом, найдут и добьют!» О том, что московский полк на реке Тросне разбит и если кто и есть поблизости, то только враги, — Фома знал крепко.

«Авось, к рассвету отдышусь, тогда уйду, схоронюсь», — решил он и остался лежать, глядя в темное небо. Тучи, тучи — тяжелые, черные, ночные. Медленно, но неотвратимо надвигаются они, закрывают голубой луч звезды, потом так же медленно расходятся, и вновь над Фомой горит одна–единственная звезда. Фома думает долго, мучительно: «Почему только одна? Куда подевались остальные? Вот опять сомкнулись тучи. Полно, сомкнулись ли? Как висели, так и висят тяжелыми клубами, и звезда горит, как горела, а если и исчезает ее луч, так ведь это просто в очах свет меркнет. Видно, мне совсем худо», — понял наконец Фома и принялся себя подбадривать: «Ах, чертов кум, от одной стрелы обабился». Но если в горячке боя эта же мысль помогла вырвать из груди стрелу, то сейчас — ни злости, ни задора. Мысли не летели — ползли, старые, помертвевшие, а звезда опять начала меркнуть.

Вдруг где–то рядом шаги. Фома отчетливо разобрал хруст промерзшей, покрытой инеем травы, и мглы как не бывало, и звезда сразу стала яркой. Кто–то встал над ним, наклонился, заслонил звезду. Фома опустил веки, следил за подошедшим вприщур. Человек простуженным, хриплым голосом сказал: