— Поп Иван, а поп Иван…

В глубине под окном шорох. Вглядевшись, Пимен увидел слабо белевшее во мраке лицо.

— Пошто пришел, сказывай!

— Пришел милостыню творить. Вверженных в темницу посещать надобно. Ты сам, поп, знать о том должен.

— Пошто пришел? Не томи.

— Тяжко тебе?

В ответ поп всхлипнул:

— Насыщаяся многоразличными брашнами, [286] помяни мя, сух хлеб ядущего. Егда ляжешь на мякие постели, под собольи одеяла, помяни мя, под единым рубищем лежащего, и зимой умирающего, и каплями дождевыми, яко стрелами, пронзаемого.

Пимен кашлянул.

— Ты бы, поп, не мудрствовал. Моление Даниила Заточника [287] и я знаю, так почто же ты мне из него вычитываешь?

— Здесь, в этом монастыре, Даниил в заточении пребывал.

— То дело древнее, и поминать его почто? Ну к чему ты о зиме приплел, ныне еще осень.

Поп метнулся по срубу, ударился о стену, охнул, закричал со слезой в голосе:

— Мне в этом срубе зимой околеть аль тебе, архимандрит Переславский? Узнал я тебя! Глумиться пришел аль еще зачем? Говори!

Пимен отшатнулся, побледнел, потом, овладев собой, совсем приник к окошку, прошептал:

— Пришел выручать тебя, но орать будешь — уйду! Имени моего ты не ведаешь. Понял?

Из сруба так же тихо:

— Понял, отче! Имя твое я забыл.

— Вот и ладно. Из монастыря выручить тебя я не властен, на то воля князя, но в келью из сруба перевести можно. Будешь жить, как все монахи живут. Ну как?

— Заставь век бога за тя молить! Спаси! — задохнулся поп.