Нужно ли, однако, вводить закон о непредании казни ни одного из контрреволюционеров, выявленных в учреждениях? Нет, это наша внутренняя политическая установка, которая не подлежит обнародованию… Но если, допустим, кто-то бросит бомбу и убьет всех, половину или треть людей, находящихся здесь в зале, то скажите, следует ли его казнить? Безусловно, следует [Мао 1969–1977, 5: 360].

Нужно ли, однако, вводить закон о непредании казни ни одного из контрреволюционеров, выявленных в учреждениях? Нет, это наша внутренняя политическая установка, которая не подлежит обнародованию… Но если, допустим, кто-то бросит бомбу и убьет всех, половину или треть людей, находящихся здесь в зале, то скажите, следует ли его казнить? Безусловно, следует [Мао 1969–1977, 5: 360].

Революционное правосудие, по мнению Мао, неизбежно подразумевало перегибы: «Чтобы выпрямить, надо перегнуть; не перегнешь – не выпрямишь» [Мао 1969–1977, 1: 30]. Правосудие должно пройти этап карательных мер, этап открытого и беспощадного возмездия. Наказаниям полагалось быть такими, чтобы в них видели символическое выражение общественного возмущения гнусными злодеяниями. При умелой организации публичные расправы являлись мощным инструментом. Они могли применяться для подавления и искоренения оппозиции. В то же время разыгранная на публике драма карающего правосудия служила цели сплотить общественное мнение вокруг партийного курса и направить возмущение на определенных врагов. Мао не скрывал, что, на его взгляд, это должно принять форму террора. Террор не только допускался, как неизбежное зло, но был необходим революционной программе.

В центре этого дискурса находится тип мышления, берущий начало в бинарном противопоставлении «друг – враг», или, говоря словами Мао, противопоставлении народа и врагов народа[568]. В результате фундаментальное разделение на друзей и врагов произошло не только в области права, но и в политике и повседневной жизни. Карл Шмитт определил это разделение как один из основополагающих принципов диктатуры [Schmitt 1976][569]. Начиная с середины 1930-х годов на протяжении почти 50 лет размежевание на «друзей» и «врагов» в Китае составляло каркас политики и закона, так что вся «нация практически полностью существовала на базисе этого бинарного разделения» [Dutton 1992: 4]. Политическая и правовая сферы оказались полностью подчинены мнимой потребности контролировать и защищать бинарное разделение на друзей и недругов. Государственные учреждения рассматривались как орудия для борьбы с врагами и защиты народа. Вопрос лояльности или нелояльности перевешивал все прочие соображения, открывая путь злоупотреблению силой, направляемому и разрешенному государством. Идеология классовой борьбы, таким образом, господствовала в политической жизни: она оправдывала и поощряла подавление и уничтожение тех, кто считался непокорным или рассматривался как препятствие на пути революции.