– Заговор! Покинуть Блуа? Что все это значит?

– Это значит, что злодеи покушаются на жизнь и корону вашего величества.

– Покушаться на меня! За что? Я только что занял трон и никому, по крайней мере сознательно, не причинил никакого зла!.. Кто же эти люди, господин кардинал?

– Кто же еще, как не проклятые еретики – гугеноты!

– Опять еретики! – вскричал король. – А вы не ошибаетесь?

– Увы! На сей раз никаких сомнений.

Король, видимо, был раздосадован – ведь беспощадная действительность оборвала его радостные грезы. Его дурное настроение сразу же отразилось на Марии. Один только герцог де Гиз был совершенно спокоен и невозмутим.

– Но почему меня так возненавидел мой народ? – обиженно проговорил Франциск.

– Я же вам доложил, государь, что мятежники – сплошь гугеноты.

– Но от этого они не перестают быть французами. Господин кардинал, я передал вам в руки власть, чтобы вы сделали ее действительно благословенной, а теперь я вижу вокруг себя только жалобы и недовольство!

– О, государь! – с упреком воскликнула Мария.

– Однако, государь, несправедливо возлагать на нас ответственность за то, в чем повинно наше время, – сухо отозвался кардинал.

– Но я бы хотел, – вспыхнул молодой король, – на время отказаться от вашего содействия, чтобы понять наконец, кого так не любят – вас или меня!

– О, ваше величество! – снова упрекнула его Мария Стюарт.

Король замолчал, поняв, что зашел слишком далеко.

После ледяного молчания опять заговорил Карл Лотарингский, и в тоне его, полном достоинства, прозвучала незаслуженная обида:

– Государь, поскольку наши усилия не признаны, мы, как верноподданные и преданные ваши родичи, считаем необходимым уступить свои посты более достойным и более удачливым лицам.

Смущенный король молчал, а кардинал, выдержав паузу, продолжал:

– Вашему величеству остается только сообщить нам, кому именно нужно сдать наши дела. Что касается меня лично, то заменить меня несложно. Вы можете остановиться на канцлере Оливье, или на кардинале де Турнон, или на господине д’Опиталь…

Мария Стюарт в отчаянии закрыла лицо руками, а Франциск уже готов был раскаяться в своей ребяческой выходке.