— Бедная сестра моя, — прошептал Ковиньяк на ухо герцогу, — она так испугалась за меня, что теперь бредит и не узнает меня.

— Мне ты должен отвечать, несчастный! — вскричала Нанон. — Мне! Где господин де Каноль? Что с ним? Да отвечай же, отвечай скорее!

Ковиньяк принял отчаянное решение. Надобно было играть беспроигрышно и не изменять своему бесстыдству. Искать спасения в откровенности, рассказать господину д’Эпернону о фальшивом Каноле, которому герцог покровительствовал и который одновременно был Ковиньяком, вербовал солдат против королевы и потом ей же самой продал их, означало желать быть повешенным на рынке на одной перекладине с Ришоном. Поэтому он подошел к герцогу д’Эпернону и со слезами на глазах сказал:

— Это уже не бред, монсеньер, а сумасшествие. Горе, как вы изволите видеть, довело ее до того, что она не узнает даже своих близких родных. Один только я могу вернуть ей рассудок, понимаете? Сделайте милость, прикажите удалиться всем слугам, кроме Франсинетты, которая останется здесь, чтобы ухаживать за сестрой, если будет нужно. Наверно, вам, как и мне, будет прискорбно видеть, как посторонние будут смеяться над бедной моей сестрой?

Может быть, герцог не согласился бы так легко на эту просьбу, потому что при всей своей доверчивости он начинал подозревать Ковиньяка, но в это время явился посланный от королевы и доложил, что герцога ждут во дворце: кардинал Мазарини назначил чрезвычайное заседание совета.

Пока посланный докладывал, Ковиньяк наклонился к Нанон и поспешно сказал ей:

— Ради Неба, успокойтесь, сестра, переговорим наедине и все поправим.

Нанон опустилась на постель и если не совершенно успокоилась, то, по крайней мере, овладела собою, потому что надежда, даже в самых малых дозах, всегда служит бальзамом для сердечных страданий.

Что же касается герцога, то он решился до конца разыгрывать роль Оргона или Жеронта, подошел к Нанон, поцеловал ей руку и сказал:

— Припадок прошел, милая моя, надеюсь; придите в себя. Оставляю вас с любимым вашим братом, потому что королева призывает меня. Верьте, что только приказание ее величества могло заставить меня расстаться с вами в такую минуту.

Нанон чувствовала, что сердце ее сейчас не выдержит. Она не имела силы отвечать герцогу, только взглянула на Ковиньяка и пожала ему руку, как бы желая сказать:

— Не обманули ль вы меня, брат? Точно ли могу я надеяться?

Ковиньяк отвечал ей тоже пожатием руки и, повернувшись к д’Эпернону, сказал:

— Да, господин герцог, самый сильный припадок прошел, и сестра моя скоро убедится, что возле нее верный и преданный друг, готовый отважиться на все, чтобы возвратить ей свободу и счастье.