* * *

Олив была не похожа на себя. Лицо в пятнах, веки опущены, рот слегка приоткрыт, так что видны зубы, отчего она казалась еще более уязвимой. Тереза тронула ее руку – обескровленную, одеревеневшую. Потом коснулась ее головы и почувствовала себя живой покойницей, призраком из плоти и крови. Тут она заметила, что из кармана юбки что-то торчит. Это была фотография, на которой Олив и Исаак стоят на чердаке перед картиной «Руфина и лев».

«Своей жизнью тебе клянусь, – сказала Тереза мертвой подруге по-испански, пряча фотографию в свой карман, – я за тебя отомщу».

Но внутренний голос ее тихо одернул: это практически невозможно. Ты будешь сражаться с тенью на деревенской площади? Вот оно, самое страшное – ее полная беспомощность перед лицом этого бессмысленного двойного убийства. При всем желании она не могла вернуть их к жизни. Одно только и можно было сохранить вживую – память об ушедших.

На следующий день Сара поднялась на чердак, когда Тереза заканчивала паковаться. Все краски и альбомы для зарисовок были уже спрятаны. Осталась только «Руфина и лев», приставленная к стене.

– Это она? – спросила Сара. – Последняя?

– Да.

Сара стояла перед картиной, не говоря ни слова, выпивая ее маленькими глотками. Потом повернулась к служанке и, глядя ей в глаза, спросила:

– Тереза, что здесь делает картина Исаака?

– Олив… она за ней присматривала.

– Зачем?

– Я не знаю.

Сара снова обратилась к «Руфине».

– Ну-ну. – Она приблизилась и провела ладонью по краю. – Черта с два она достанется этой Гуггенхайм. – Голос у Сары дрогнул. – Она моя.

– Нет-нет, сеньора. Она должна висеть в галерее.

Сара резко развернулась.

– Ты мне будешь говорить, что я должна делать? Это все, что у меня осталось.