Утро не принесло никаких перемен в их жизни, и вся работа была — подмести избу, запастись топливом, накормить коня.

Катя, улучив минуту, когда никого не оказалось вокруг, шепнула Андрею:

— Пойдем в баньку жить. Пойдем, милый… Измаялась я…

— Нет, — не согласился он. — Не по-божески это.

Она вспыхнула, сузила глаза, кинула с внезапной злостью:

— Боишься, баба!

Сотник хотел огрызнуться — «Черт с тобой, дура, идем!» — но сдержался и, обняв ее, проворчал:

— Радость на час — не праздник навек, Катя. И плохо это. Другим горько.

Кириллова внезапно взяла его за руку, долго разглаживала синеватые жилки на кисти, сказала будто подломившимся голосом:

— Не досадуй, прошу тя. Это на меня любовное поглупение нашло.

— Ну, что ты! — ласково отозвался он. — Я теперь никогда не сержусь на тебя, Катя.

И ему казалось, что он говорит правду, а может, это и была правда.

Торчать весь день в избе становилось невмоготу, и люди, махнув рукой на метель, исчезали за дверью.

Дин, случалось, уходил на рассвете и появлялся лишь вечером, внезапно и бесшумно, как всегда. Иногда он отдавал Кате глухаря или зайца, сшибленных в тайге, но чаще приходил с пустыми руками и молча подсаживался к огню, никому ничего не объясняя.

Гришка тоже отлучался из дома, однако не стрелял вовсе. Может, он искал в глуши медвежью берлогу, может, Чашу на Шумаке, а может, просто не позволял своим ногам лениться.

Один Мефодий никуда не ходил, торчал у печи или спал, мрачнея час от часу. На ворчанье Хабары, утверждавшего, что Дикой беспременно заболеет цингой, одноглазый не обращал внимания. Изредка он отбрехивался: больше спишь — меньше жрешь.

Хабара как-то вернулся из тайги с вязанкой кедрового стланика. Чуть не полдня колдовал возле печки, готовя из хвои зеленовато-коричневое зелье. Затем заставил всех пить отвар — по его словам — верное средство от хвори. Глотать горьковатую бурду было противно, но и цинга не сладкая штука, что поделаешь?

Коню было хуже, чем людям. Андрей почти знал: Зефира точит порча, или скука, или плохая еда. Сколько мог, берег жеребца, но лаской коня не накормишь, — худой и потускневший, он почти не трогал корма и мерз, вяло постукивая в землю сарая стершимися подковами.

Сотник время от времени прогуливал жеребца подле зимовья, чтоб не застаивался. И все же с грустью видел: конь гибнет. В больших, когда-то блестевших силой и удалью глазах жеребца теперь гнездились смертная тоска и усталость. Чем же мог помочь ему хозяин в этой снежной дыре?

Уреза́ли потихоньку дневной артельный паек. Мука́ кончалась, на исходе были медвежатина и оленина. Из кедровых орешков делали молочко, растирая ядра с водой, порой просто грызли орехи; пили сок облепихи. На всех этих запасов от силы хватит еще на месяц, а что дальше?