Сказано – сделано, и уже через несколько мгновений монах лежал на старухиной кровати в спаленке, единственное окошко которой выходило на ров прямо над потерной.

* * *

Великий кардинал не случайно заперся в своих покоях, о чем, как мы помним, комендант крепости объявил матушке Фент, и не случайно же приказал он никого к нему не допускать ни под каким предлогом. Ему хотелось побыть одному и хорошенько, трезво обдумать странную величественную сцену, во время которой он дал возможность блеснуть священнику-воину. Ему хотелось восстановить в памяти и основательно поразмыслить над каждым дерзким и откровенным ответом этого человека, странного и несравненного, которого не пьянят военные победы и не пугает неотвратимая казнь. Человека, чьи рвение, упорство и воля давно стоят железной стеной перед войсками первого королевского министра Франции …

Быть может, для тех из наших читателей, кто в точности знает, какую роль в истории сыграли натура и привычки Красного преосвященства, покажется странным и невероятным его отношение к преподобному Маркизу во время их встречи.

Однако же нам подобное отношение, безусловно, исключительное, совсем не кажется странным: только таким оно и могло быть в похожих обстоятельствах. Человеку заурядному свойственно гневаться, когда ему в глаза говорят суровую правду. А если такой человек облечен властью, в душе его нет места ни благородству, ни величию, и месть не заставит себя долго ждать – она последует за первой же вспышкой гнева.

Но разве мог Ришелье с высоты своего положения обидеться на некоторые слова Маркиза, произнесенные с нескрываемой издевкой?.. Да и потом, Ришелье устал от этой бесконечной ничтожной лести и заискиваний своих людей, покорных и дрожащих, как слуги, которые даже не смеют высказать собственное мнение, если оно не совпадает с мнением их повелителя. В глубине души он почувствовал своего рода удовлетворение оттого, что ему на пути повстречался человек независимого ума и твердых убеждений, не боящийся оспариввать его волю. К тому же, повторим, поразительная правота суждений священника оправдывала их невольную дерзость.

Было десять часов вечера, когда кардинал, приняв окончательное решение, поднялся с кресла, в котором долго сидел, погруженный в глубокие раздумья.

Хмурое, затянутое с утра тучами небо к ночи пролилось дождем; дул сильный северо-западный ветер – в его безудержных порывах водяные капли вовсю хлестали по высоким окнам, сотрясая стеклышки в оловянных ячейках.

Между тем, как мы помним, преподобного Маркиза, по распоряжению кардинала, препроводили в часовню.