Точно так же, как и в первый мой приезд сюда, смеркалось, и экономка профессора уже зажгла фонари над массивными воротами, дабы у возможных визитеров не оставалось сомнений в том, что они на виду у хозяев, и делать глупости не уполномочены. На шпиле одной из башен дома, несущей скорее декоративную функцию, я заметил флюгер в виде петуха, чей клюв указывал точно на восток. Странно, что в прошлый раз я не видел этого украшения. Должно быть, волнение мое тогда было несравненно более сильным, и я просто не мог позволить себе отвлекаться на несущественные мелочи. Сейчас же, когда я знал об истинной природе профессорских «исследований» и, к тому же, сам некоторым образом пострадал от них, основным моим чувством по отношению к хозяину этих хором была клокочущая злоба, граничащая с ненавистью. Мало того, что этот человек обманул меня самым гнусным образом, сыграв на моем мнимом чувстве вины, он еще попытался стряхнуть меня, словно пыль с рукава, оставив гнить в мрачных тридцатых!

Однако ко всем моим негативным чувствам примешивалось еще и любопытство: я до сих пор не знал, какую именно цель преследовал Райхель, отправляя меня в прошлое. Ведь, по сути, никакой прямой пользы я ему и его планам не принес, скорее, наоборот – мешался под ногами и чуть было не увел у него из-под носа Карты Штурмана. Если и был во всем этом какой-то смысл, то он упорно не давался моему пониманию, хотя мне и показалось, что Трофимыч знает обо всем этом больше, чем говорит мне. Ну, да ладно, быть может, теперь мне удастся выяснить, что за роль отводил мне с самого начала гадкий профессор.

Мне открыли. На высокое, серого мрамора крыльцо вышла все та пожилая женщина и, поприветствовав меня сухим кивком, провела в дом. Света в коридорах было мало – видимо, хозяин предпочитал полумрак, – но все предметы были хорошо различимы.

Оказавшись здесь, я вновь ощутил некоторую скованность, как и в прошлый мой визит сюда, что заставило меня немного поостыть эмоционально и утратить долю своей категоричности. Я не мог не осознавать, что нахожусь не на молодежной вечеринке, где допустимо любое поведение, но в частных владениях большого ученого, величайшего в своей области, каковы бы ни были мои убеждения на счет его морального облика. Подумав об этом, я решил вести себя, как подобает взрослому мужчине, а не истеричной болезненной девице, что, несомненно, получилось бы, вздумай я поддаться переполнявшим меня изначально эмоциям.

Я ожидал, что меня вновь проведут в рабочий кабинет профессора, и был удивлен, когда женщина распахнула передо мной двустворчатую дверь в большую комнату, где, как я сразу понял, находился приемный зал. Массивная ореховая мебель, несколько кожаных диванов вдоль стен, высокие, под потолок, напольные часы и огромный обеденный стол овальной формы с расставленными вокруг стульями составляли его обстановку, в которой, как и в жизни самого профессора, не было ничего лишнего. Аристократическая утонченность и продуманность деталей странным образом граничила здесь с простотой и отсутствием претенциозности, и ясно было, что каждый предмет, каждый штрих обстановки служат уюту и удобству, но никак не показушной помпезности, что и отличает истинных хозяев жизни от слюнявых нуворишей и разбогатевших голодранцев. Видя все это, я, к своему удивлению и досаде, вновь начал испытывать неподдельное восхищение жизнью и достижениями живущего здесь человека, мысль же о самой его персоне заставила меня боязливо поежиться.