Так обстоят дела в благоприятную часть года. Но есть и другие шесть месяцев, когда никто не приходит, и ртутный столбик дюйм за дюймом подползает к самому верху трубки, а окна редакции так плотно зашторены, что света едва хватает для чтения, а печатные машины раскалены так, что невозможно дотронуться, и никто ничего не пишет, кроме заметок об увеселениях на горных курортах — и извещений о смерти. В эту пору от каждого телефонного звонка вы ждёте горестных известий о внезапной смерти ваших близких знакомых, мужчин и женщин; колючая сыпь покрывает вас сплошным покровом, и вы садитесь и пишете: «Из округа Кхуда Джанта Кхан[17] сообщают о некотором росте заболеваемости. Эта вспышка, единичная по своей природе, уже почти полностью подавлена благодаря энергичным действиям администрации округа. Однако мы вынуждены с глубоким прискорбием известить…», и т. д.

Потом болезнь вспыхивает по-настоящему, и чем меньше об этом сообщаешь и извещаешь, тем лучше для душевного здоровья подписчиков. Но империи и короли привыкли развлекаться когда им удобно, не считаясь с нашими интересами, а метранпаж утверждает, что ежедневная газета должна выходить каждый день, а обитатели горных курортов посреди своих забав восклицают: «Боже милостивый, неужто нельзя сделать газету позанимательнее? Я уверен, что у нас тут много чего происходит».

Это обратная сторона луны, и её, как пишут в рекламных объявлениях, «не оценишь, пока не испытаешь на себе».

Именно в такой сезон, на редкость смертоносный в том году, наш последний на неделе номер стал выходить, по обычаю лондонских газет, в субботу поздним вечером — настолько поздним, что вполне мог бы называться воскресным утром. Это было очень удобно, ведь как раз когда газета уходила в печать, рассвет на полчаса сбивал столбик термометра с девяноста шести градусов[18] почти до восьмидесяти четырёх[19], и в этом холоде — невозможно представить, как холодно бывает при восьмидесяти четырёх градусах у поверхности земли, пока не начинаешь об этом мечтать, — очень уставший человек успевал заснуть, прежде чем вернётся жара.

В одну из субботних ночей мне выпала приятная обязанность самому отправить газету в печать. Какой-то король, камергер, куртизанка или коалиция вздумали умирать, уходить в отставку или устраивать ещё что-то важное для того конца земли, и потому газету следовало придержать как можно дольше, чтобы успеть напечатать телеграмму, если таковая придёт.

Стояла ночь, дегтярно-чёрная и такая душная, как бывает только в июне, и лу, раскалённый западный ветер, гудел в сухих как трут деревьях, притворяясь, будто дождь гонится за ним по пятам. Время от времени на пыльную землю шлёпалась, словно лягушка, капля почти кипящей воды, но весь наш измученный мир знал, что это одно лишь притворство. В печатном цехе было чуть прохладнее, чем в редакции, так что я там сидел, а литеры щёлкали и звякали, и в окна кричали козодои, и полуголые наборщики утирали пот со лба и просили воды. То, что нас задерживало, всё никак не происходило, хотя лу ронял капли, и последняя литера встала на место, и весь земной шар застыл в удушающей жаре, приложив палец к губам, в ожидании этого неведомого события. Я в полудрёме размышлял о том, таким ли уж благом стал телеграф для человечества, и знает ли тот уимрающий и те, что никак не договорятся, о неудобствах, которые причиняет их промедление. Для беспокойства не было причин, кроме жары и неопределенности, но я, когда часовые стрелки подползли к трём, и печатные машины, проверяя, всё ли в порядке, два и три раза провернули маховые колеса, ожидая команды, которая приведёт их в движение — я был готов завопить.