– А-а! Ни дна ему, ни покрышки! Говорят, он этим похвалялся. Он все время бегает к ней то в Лувре, то в переулок Клош-Персе. Они вместе сочиняют стихи – хотел бы я посмотреть на стихи этого фертика: какие-нибудь пасторальчики, болтают о Гионе и о Мосхосе да перевертывают на все лады Дафниса и Коридона. Знаешь что, выбери у меня трехгранный кинжал получше.

– Сир, это надо обдумать… – сказал Генрих.

– Что?

– Вы, ваше величество, поймете, почему мне нельзя участвовать в этом деле. Мне кажется, что мое присутствие будет неприличным. Я являюсь настолько заинтересованным лицом, что мое личное участие в этом возмездии покажется жестокостью. Ваше величество мстите за честь сестры нахалу, оклеветавшему женщину своим бахвальством, – такая месть вполне естественна с вашей стороны и поэтому не опозорит Маргариту, которую я, сир, продолжаю считать невинной. Но если в это дело вмешаюсь я, получится совсем другое; мое участие превратит акт правосудия в простую месть. Это будет уже не казнь, а убийство; жена моя окажется не жертвой клеветы, а женщиной виновной.

– Черт возьми! Ты, Генрих, златоуст! Я только что говорил матери, что ты умен, как дьявол.

И Карл доброжелательно взглянул на Генриха, благодарившего поклоном за этот комплимент.

– Как бы то ни было, но ты доволен, что тебя избавят от этого франтика?

– Все, что делает ваше величество, – все благо, – ответил король Наваррский.

– Ну и отлично, предоставь мне сделать это дело за тебя и будь покоен, оно будет сделано не хуже.

– Я полагаюсь на вас, сир, – ответил Генрих.

– Да! А в котором часу он обычно бывает у твоей жены?

– Часов в девять вечера.

– А уходит от нее?

– Раньше, чем прихожу к ней я, судя по тому, что я никогда его не застаю.

– Приблизительно когда?..

– Часов в одиннадцать.

– Хорошо! Сегодня ступай к ней в полночь; все будет уже кончено.

Сердечно пожав руку Генриху и еще раз пообещав ему свою дружбу, Карл вышел, насвистывая любимую охотничью песенку.

– Святая пятница! – сказал Беарнец, провожая глазами Карла. – Весь этот дьявольский замысел исходит не иначе как от королевы-матери; она только и думает о том, как бы поссорить нас, меня и мою жену, – такую милую чету!

И Генрих рассмеялся, как смеялся лишь тогда, когда его никто не видел и не слышал.