Он зашел уже слишком далеко, а ведь батя в одиночку тащил две тяжеленные бочки с золотом и не полез бы в глухомань. Спрятал бы, где поближе. Осташа вернулся к шороху и сразу наткнулся на батину яму.

Это была даже не яма, а разрыв в земле, каменный ров длиною шагов в десять и шириной в два шага. Отвесные стенки его толсто заросли мхом. Ров был почти до верху заполнен снегом — мертвенно-белым от вечного елового сумрака, ноздреватым, густо засыпанным хвойными иголками. Дважды ров перечеркивали стволы упавших деревьев. Вокруг стеной стояли вековые елки, которые почти укрыли полосу рва своими лапами.

Осташа отодвинул ветку и присел, разглядывая лесную могилу. Из снега торчали бурые ребра, облепленные черными лоскутьями одежи, и голый череп. Череп тоже был забит снегом, а потому особенно ярко выделялись белые глазницы. Неужели это батя?.. Дико было представить батю в этом страшном, гнилом костяке…

Там, под остовом, укрытые двумя каменными плитками, стоят бочонки с царевой казной. Золото. Золото Пугача, золото бунта, золото Чусовой. золото сплавщиков… Осташа без сожаления, разом бы обменял все это золото на живого батю. Чтобы не надо было ничего доказывать, чтобы не было в его жизни этого поганого года. Осташа глядел на череп, на ребра, уходящие в снег, и вдруг заметил на костях истлевший шнурок гайтана.

Осташа встал на колени и потянулся в яму. Стараясь не коснуться костей, он подцепил шнурок пальцем и вытащил из снега нательный крест мертвеца. Крест лег в его ладонь, тяжелый, как пуля. Он словно бы впитал в себя тяжесть пули. Пуля ударила вот сюда, прямо в перекрестье, и крест выгнулся, словно хотел лапками прикрыть живот. Это был не батин крест. Это был крест Сашки Гусева.

Той пугачевской зимой Гусевы с варнаками Митьки Оловягина прикатили в Кашку, ударились в загул. В доме дяди Прохора Зырянкина они изнасиловали Настю и Маруську, дочерей Прохора. Пока в угаре воры вешали дядю Прохора и его мертвую жену, девчонки поднялись и перерезали глотки тем упившимся разбойникам, что оставались в доме. Потом они оделись в черное, забрали ружья и ушли в скиты по Алапаевскому тракту. Гусевы с толпой кинулись вдогонку. А девчонки не стали прятаться. Вышли с ружьями на опушку. Маруська выстрелить не успела — ее сразу срезали пулей. Настя выстрелила трижды. Попала только один раз. В Сашку.

Прямо в грудь ему. Прямо в крест. Осташа помнил, как пьяный Сашка, умываясь слезами, рвал рубаху и совал всем в лицо этот крест: вот, мол, сучка какая, а меня бог бережет!..

Осташа прыгнул в яму и ушел в снег почти по пояс. Он схватил склизкие ребра, выдернул их из снега и швырнул прочь. Потом подцепил череп за глазницы — череп со снегом внутри был тяжелый, как горшок с водой, — и запустил черепом в другую сторону. Осташу словно корчило: то ли от холода снега, то ли от омерзения. Это было не по-людски — разбрасывать кости человечьи, но человеком ли был Сашка Гусев, подменёныш? Да и мало ли Осташа уже нагрешил, бросив тело Чупри в пещере, спустив тело Шакулы под лед, оставив тело Фармазона на сучьях сухого дерева?.. Уж кто-кто, а Сашка человеческого погребения не заслуживал.