Прокурор Петроградской судебной палаты принялся донимать начальника Охранного отделения полковника Глобачева, требуя разыскать пропавшего. Кумушки судачили про стрельбу в Юсуповском дворце и про Большой Петровский мост, испещрённый следами ног и автомобильных шин. Полиция и жандармы обшаривали закоулки. Глобачев лично допрашивал сторожей убежища для престарелых артистов, постовых городовых, ночного сторожа пивной на Петровском острове… Столица переполошилась.

Случился в те дни конфуз в Ставке Верховного главнокомандующего. Государь принимал с докладом генерала Брусилова и спросил:

— Далеко ли немцы?

— Сзади вас, ваше императорское величество, — был ответ; Брусилов не удержался, указав на стоявших здесь же Бенкендорфа, Ренненкампфа, Фредерикса… Мира не было даже в Ставке, между своими. Император разрывался между желанием немедленно вернуться в Петроград — и необходимостью держать в узде военачальников.

Александре Фёдоровне телефонировал великий князь Дмитрий Павлович, просил позволения приехать к вечернему чаю — она отказала. Следом раздались истерические вызовы от Феликса Юсупова. Он просил к аппарату то государыню, то Вырубову. Умолял принять его, выслушать объяснения… Александра Фёдоровна не позволила Анне поговорить с князем и сама не стала — велела передать, чтобы свои объяснения Феликс прислал письмом.

Это письмо сочиняли общими усилиями у Дмитрия Павловича. В кабинете Сергиевского дворца было не продохнуть от табачного дыма. Чашка за чашкой заговорщики поглощали чёрный кофе, основательно сдабривая его коньяком. Великий князь отправил Сухотина за Пуришкевичем: депутаты уже разъехались из санитарного поезда, и Владимир Митрофанович готовился часам к восьми отбыть в сторону фронта.

Авторы объяснительного письма вспоминали потом, что избегали смотреть друг на друга, терзаясь отвращением. Каждое написанное слово было умело продуманной ложью: ночные события в Юсуповском дворце исчерпывались попойкой в честь новоселья и убитой собакой.

К Дмитрию Павловичу приехал отец, великий князь Павел Александрович. Поражённый слухами о преступлении, привёз икону и портрет матери — греческой принцессы Александры. Потребовал, чтобы сын поклялся на реликвиях, что не убивал Распутина.

— Я клянусь, — торжественно произнёс Дмитрий Павлович.

В Петрограде, охваченном слухами, убийству скота радовались. Имена заговорщиков произносились с уважением, как имена героев. В кощунственном порыве горожане ставили свечи пред иконой святого Димитрия в Казанском соборе.

Иначе вели себя крестьяне. Для них Распутин стал мучеником: человек из народа заставлял царя слушать голос народа и защищал народ от дворян — за это дворяне его и убили.