Я молчал, собираясь с духом. Почему не умею спросить так, чтобы ему стало тошно и страшно? Чтобы тут же наложил в штаны!

Со всех сторон мне подсказывали:

— Спроси, как убивал…

— Сколь наших порешил, сколь добра взял…

Бочкарев тяжко вздохнул и заговорил с мягкой укоризной, глядя то в одно лицо, то в другое:

— Я ж в церкви во всем покаялся. Вы же знаете. Я уже чист перед богом. Тяжкую епитимию принял… Ведь слышали?

— Ты в заимке тоже каялся! — выкрикнул я с ненавистью. Его лицо дернулось от неожиданности. — А потом… потом… обратно… — Я не знал, как сказать, что благодать божья на него снизошла, я своими глазами видел, как он потом отринул ее, предал боженьку…

— Да, да, я покаялся, и господь принял… — затарахтел Бочкарев.

Мужики не выдержали:

— Дак после заимки ты всех натравил! Всех нас на оола да на Засекина!

— Будто не ты душегуб, а они!

— И бунт разжег!

— И красногорских ловил, Егорку живьем резал!

— Охо-хо-хо! — с завываньем выстонал Бочкарев. — Искусился я бесовским искушением! Не устоял, глядя на других! Пошто, господи, такое испытание нам, слабым да убогим?

— Ну, ну и как искусился? После заимки-то? После того, как лоб разбил и оолу кричал про бога, чтоб оол поверил, отпустил?

— Искренне покаялся, люди! Только попа на заимке не было, а все в остальном — по правде, без умысла!.. А потом, когда в селе… когда телегой столкнулся с вами… с толпой народу, сам язык понес лукавое… По людской привычке понес! А потом я впал в большое уныние! Подумал: однако, вовсе не способный я на христианское покаяние, не из того, однако, теста сделанный… И решил было руки на себя наложить, а тут погнали меня — перст божий указал всем, куда меня гнать — в церкву! В храм Преображения! И господь принял меня, простил, утешил…

— Ишь, как у тебя все ладно получается! Наубивал, награбил, а потом сбегал в церкву и утешился? А мово дружка Алеху Крючника не ты ли срубил в тайге? А Кирюху многодетного? Семьи-то по миру пошли, Кирюхина жена в блуд ударилась, чтобы детишек подкормить! — Одноглазый жилистый мужичонка уже не кричал, а плакал без слез, приятели удерживали его за руки, чтобы не бросился в драку.

Многие выкрикивали свои и чужие обиды, так, наверное, бывает всегда перед народным судилищем, честной расправой над преступником, поднявшим руку на простых людей.

— Ладноть, ладноть, мужики! — отважно встал с лавки Бочкарев. — Ну, полютовал я малость, дак только над Проклом Никодимычем. Чужое не лепите! Но и меня понять надобно: зорил он мое семейство, сильничал. Деньгой бил! А перед такой дубиной все мы бессильные. Али не так?