– Ты храбрый юноша. Нам всем удастся убежать. Вместе с тобой я буду стоять до конца.

Им оставалось только перейти коридор и другую залу.

Цезарь поглядел за подоконник в темноту, царившую внизу, и отступил назад.

– Это слишком низко, – сказал он, – я сломаю руку или ногу…

Эска показал шаль, принесенную им из соседнего покоя, и предложил Вителлию опоясаться ею под руками и по туловищу.

– Угодно ли, чтобы я спустился первым? – спросил Спадон. – Здесь не больше пяти локтей высоты.

Но император думал о своем брате Люции и находившихся в Террацине когортах. Если бы ему удалось достигнуть лагеря, он был бы там в безопасности и, мало того, мог бы помериться со своим соперником. Он возвратился бы в Рим с победоносной армией, снова облекся бы в диадему и порфиру, и опять возобновились бы придворные обеды.

– Оставайся там, где ты теперь, – сказал он Спадону, жадно смотревшему на окно. – Я рискну спуститься. Глоток фалернского, и я попытаюсь скрыться через окно.

Он снова направился в залу пира, но, пока шел к ней, новый крик известил его, что дверь уже занята и дворец во власти гладиаторов.

Эска следовал за императором, тщетно умоляя его бежать. Спадон, бросив новый взгляд на окно, прежде чем рискнуть своими костями, услышал шум оружия и шаги нападающих, выбегавших из-за угла дворца и наполнявших террасу, которой он хотел воспользоваться. Бледный и трясущийся, он сорвал гирлянду, окружавшую его голову, и в бессилии отчаяния вцепился своими крепкими зубами в розы. Он знал, что теперь исчезла последняя надежда на спасение и нужно умирать.

Император возвратился в залу, где он ужинал, схватил бутылку фалернского, наполнил большой бокал, одним глотком осушил его до половины и с глубоким вздохом удовлетворения поставил его опять на стол. Двор был уже взят, и дворец переполнен врагами. Сопротивление было бесполезно, бегство невозможно. Германцы все еще бились внутри покоев, отстаивая каждый шаг в этих ослепительных коридорах, подле разных дверей, на блестящем, отполированном паркете, теперь более скользком, чем всегда, вследствие пролитой крови. Казалось, картины и статуи со спокойном изумлением смотрели со стены на ужасные удары, какими обменивались в схватке обе стороны, и на всю суматоху этого смертного боя. Но шум приближался все ближе и ближе; германцы падали один за другим и быстро ослабевали. Эска видел, что дело бесповоротно, и с печальным и суровым видом обратился к своим товарищам по опасности.

– Не остается больше ничего, – сказал он, – как умереть достойно человека. Однако, если есть еще какой-нибудь уголок, где бы мог спрятаться цезарь, – прибавил он почти презрительно, – я могу отвоевать ему еще минут пять жизни, если эта блестящая игрушка не сломается раньше.