Корнут спросил Цицерона, не может ли тот пойти и вдохновить людей воодушевляющей речью. Оратор согласился, и его перенесли к городским воротам в носилках в сопровождении пятидесяти пеших легионеров. Я ехал за ним верхом на муле.

То был жаркий, удушливый день без единого дуновения ветерка. Мы перешли через Тибр по Свайному мосту и потащились по высохшей земляной дороге через кварталы лачуг, которыми на моей памяти всегда была полна равнина Ватикан. Летом она пользовалась дурной славой малярийной и кишела злобными насекомыми.

Носилки Цицерона имели противомоскитную сетку, но у меня защиты не было, и насекомые ныли мне в уши. Все это место провоняло человеческими отбросами. Из дверных проемов покосившихся хибар за нами вяло наблюдали дети со вздувшимися от голода животами, а повсюду вокруг них клевали мусор сотни ворон, на которых никто не обращал внимания, – они гнездились неподалеку в священной роще.

Мы прошли через ворота Яникула и поднялись на холм. Там было полно солдат. Они поставили свои палатки повсюду, где смогли найти местечко.

На более плоском месте, на верху склона, Корнут разместил четыре когорты – почти две тысячи человек. Они стояли рядами на жаре – свет, отражающийся в их шлемах, слепил, как солнце, и мне пришлось заслонить глаза.

Когда Цицерон вышел из носилок, наступила полная тишина. Претор провел его к низкой трибуне, стоящей рядом с алтарем.

Принесли в жертву овцу. Из нее вытащили внутренности, и гаруспики, исследовав их, объявили предсказание:

– Нет сомнений в конечной победе.

Над нашими головами кружили вороны. Жрец прочел молитву, а потом Марк Туллий заговорил.

Я не могу припомнить, что именно он тогда сказал. В его речи были все обычные слова – свобода, предки, сердца и алтари, законы и храмы, – однако в кои-то веки я слушал его, но не слышал. Я глядел на лица легионеров – обожженные солнцем, худощавые, бесстрастные. Некоторые солдаты жевали мастику, и я попробовал посмотреть на эту сцену их глазами. Они были завербованы Цезарем, чтобы сражаться против царя Юбы и армии Катона. Они перебили тысячи человек и с тех пор оставались в Африке. Они проделали сотни миль на переполненных судах. Они весь день двигались форсированным маршем. А теперь выстроились в Риме на жаре, и старик говорил им о свободе, предках, сердцах и алтарях – и для них это ничего не значило.

Цицерон закончил свою речь.

Царила тишина.

Корнут приказал легионерам трижды приветственно крикнуть.

Тишина продолжалась.

Оратор шагнул с возвышения, вернулся в свои носилки, и мы двинулись обратно, вниз с холма, мимо большеглазых голодающих детей.