Разбивая баррикады артиллерией, выкатываемой на прямую наводку, пехота пошла по Пресне, ощетинившись во все стороны игольчатыми штыками. Стреляя на каждый звук и при ответной стрельбе выкатывая артиллерию, правительственные войска с угрюмой жестокостью подавляли остатки сопротивления.

Лица солдат молчаливо-озлобленны, и будто судорога запечатлела на них это выражение. Верность присяге, вбитая унтерами и отцами-командирами, впитанная в церковных проповедях вместе с кагором причастия, борется в них с пониманием правоты восставших.

Ломает судорога крестьянские лица, рвёт души страшная злая тоска, и глухая ярость выползает наружу. Вымещается она в стрельбе, в стеклянном звоне витрин и глухом стуке выбиваемых ударами приклада дверей.

Злость на себя, на восставших, на присягу и командиров, и глухо…

… на царя.

Тихий ропот, так и не ставший штормовым рокотом. Поздно… восстание уже подавлено! Или…

… слишком рано?

Над головами послышался треск, и…

– Слова и музыка Егора Панкратова! – произнёс басовитый мужской голос, перемежаемый лёгким потрескиванием и шипеньем, и смутно знакомый командующему отрядом ротмистру, – Исполняет Надежда Гиляровская! Прощание… Славянки!

… грянуло!

Заиграл невидимый духовой оркестр, а чуть погодя чистый девичий запел, будто с неба…

Оскалился зло растерявшийся было офицер, дав отмашку унтерам. Оскальзываясь сапогами по кирпичному крошеву и осколкам стекла, разбежались солдатики в пропылённых, пропотевших мундирах, и прикладами – в двери! Снова, и снова… пугались обыватели, смотрели ничего не понимающими, испуганными глазами… или притворялись?

А песня всё лилась с неба, полная тоски и обещания. Пойдут ведь, непременно пойдут!

Кончилась песня, и…

… в десятках городов солдаты, полицейские и казаки понесли командирам граммофоны, целые и простреленные. А песня…

… осталась.