— А где моя семья? — спросил я.

— Они плыли с тобой: жена, два сына и две дочери, — тихо ответил монах Илья и перекрестился: — Царствие им небесное!

— Бог дал, бог взял, — произнес я.

Монах еще раз перекрестился. И я сделал тоже самое, поймав себя на мысли, что чуть было не перекрестился по-католически, слева направо. Не знаю, заметил ли монах, что моя рука на мгновение замерла, будто вспоминала отработанное годами движение, но мне стало неловко в его присутствии.

— Принеси вина, — попросил я.

Монах, опустив глаза, удалился в носовую часть ладьи. Будем надеяться, что он решил, что мне надо побыть одному, чтобы пережить горе.

Мне, действительно, надо побыть одному, чтобы осмыслить услышанное. Получается, что меня приняли за сына князя Игоря. Кстати, как звали этого сына? Ну, не важно. Здесь у каждого, как минимум, два имени. Одно дают при рождении, другое — при крещении, треть — когда в монахи подаются… Скажу, что ромеи называли меня Александром. Проверить ведь будет не у кого. Все, кто знал настоящего князя, погибли. Или не все? Ладно, по ходу дела разберемся. Покняжу вместо него. Все-таки я родился в Путивле. Правда, был в нем последний раз, когда мне шел седьмой год. В памяти сохранились булыжные мостовые и огражденные дощатым забором раскопки на берегу реки Сейм, в которой вода была прозрачная, просматривались длинные лентовидные коричневато-зеленые водоросли. Разоблачат — сбегу в Западную Европу. Если успею. Не нравится мне, что предшественник, «племянник» Иван, погиб на охоте. Это наводит на грустные мысли.

Монах принес деревянную чашку с красным вином. Оно было плохое, слишком кислое.

— Гадость какая! — возмутился я. — Как вы такое пьете?!

— Мы — не князья, — извиняющимся тоном произнес Илья, — и не знали, что тебя будем везти.

— Помоги мне сесть, — попросил я, — а то спина затекла.

От Ильи исходил легкий запах ладана и подгоревшего оливкового масла. Этим он сильно отличался от грязных и вонючих католических монахов. Илья помог мне приподняться, подложил под спину что-то типа узкого мешка, набитого сеном. У меня сильно закружилась голова, чуть сознание не потерял.

— Может, лучше лечь? — предложил монах.

— Нет, — выдавил я, проглотив подкативший к горлу комок тошноты. — Мне уже полегчало.

Плыл я на ладье длиной метров двадцать пять и шириной по мидель-шпангоуту метров восемь. Мое ложе располагалось ближе к корме, позади мачты. Она с прямым парусом, выцветшим, бледно-красным и с многочисленными заплатами. У паруса большое «пузо», наполненное попутным ветром. Форштевень высокий, на конце что-то похожее на лошадиную голову. Обшивка бортов набрана внахлест. По четырнадцать весел с каждого борта, сейчас поднятые над водой, потому что гребцы ели, сидя на скамьях под деревянным настилом. Трапеза их состояла из ржаного хлеба и сала. По кругу переходили две корчаги с каким-то напитком. Весла были вставлены в отверстия в борту, которые закрывали кожаные чехлы. Пространство от мачты и почти до форштевня было заставлено бочками и сверху завалено тюками. На маленьком баке сидели трое монахов, ели хлеб и запивали вином из широкой чаши. Одно место рядом с ними пустовало, там лежал недоеденный кусок хлеба.