– Когда он проснется?

– Уже скоро. Будет хорошо, если по пробуждении он сразу увидит вас. Присутствие родственников благотворно влияет на распределение флюида.

– Не забудьте – завтра с зарей!

– Да, я помню…

Константин Иванович вздохнул, берясь за бутылку. Украдкой вздохнул и Эрстед: став невольным свидетелем месмеризма, предводитель дворянства, как это бывает с впечатлительными людьми, сделался чрезвычайно словоохотлив. Его рассказ о брате был интересен Эрстеду. Полковник собирался сдержать слово и провести с Павлом Ивановичем полноценный сеанс нормализации флюида…

Но сейчас его действительно ждали внизу.

Двух князей – настоящего и фальшивого – Эрстед заприметил еще из окна кабинета. Со стороны Волмонтович и китаец, прогуливаясь по осеннему саду, вполне могли сойти за закадычных приятелей, что встретились после долгой разлуки и теперь поглощены увлекательной беседой. В увлекательности беседы Эрстед нисколько не сомневался. А потому спешил присоединиться – пока не начались пальба и рукоприкладство. Он не знал, чего опасается больше: хитрой восточной каверзы со стороны китайца – или того, что гоноровый шляхтич без обиняков свернет «Енгалычеву» шею.

Каким же фанатичным упрямством надо обладать, чтобы плыть за врагом из самого Китая, следить по всей Европе и настигнуть в российской глуши! Упорство азиата вызывало уважение – и тревогу.

В гостиной датчанина пытались зазвать за стол. Помещики с семьями как раз усаживались слегка закусить перед тем, как в столовой приняться за настоящий ужин. Сославшись на неотложное дело, Эрстед дал обещание вскоре присоединиться к компании – и ретировался. Бегом миновав переднюю, он запнулся в темных сенях, едва не упал и, чертыхнувшись, вылетел на крыльцо.

Беседка, увитая гирляндами плюща, живо напомнила ему визит к Лю Шэню. Молодой француз, читавший в беседке газету, лишь усиливал сходство. Холодный март в Пекине, Волмонтович декламирует стихи Андерсена…

История свивалась в кольцо, норовя ухватить себя за хвост.

Эрстед заторопился в обход дома. Под ногами чавкало. Сапоги сделались пудовыми – к подошвам липли комья грязи и палые листья. Дождь, моросивший с утра, утих, но прелести пейзажу это не прибавило. Голые яблони с немым укором тыкали ветками в серую дерюгу небес. Эй, там, наверху! Хоть снегом наготу прикрой, что ли? Две мраморные статуи – Амур и Венера – с недоумением взирали друг на друга.

«Мать, куда нас занесло?» – спрашивал Амур.

Венера отмалчивалась.

Китаец и Волмонтович фланировали меж деревьями едва ли не под ручку. Прямые, как жерди, внимательные до оскомины. Каждый поигрывал тростью – на свой оригинальный манер. Оба не спускали друг с друга глаз, но вцепиться в глотки не спешили. Эрстед перевел дух, подобрал суковатую палку, счистил с обуви грязь, чуть помедлил, чувствуя себя не в своей тарелке; забросил палку вглубь сада…