Ведь все наше государство — это самая крупная экспериментальная программа, когда-либо существовавшая в мире. Пробуя самые разные подходы, на самых низших звеньях — мы будем выбирать лучший вариант. Если что-то получилось — оно будет принято, не сработало — будет отвергнуто. Даже сейчас, когда мы все еще в начале пути, есть множество примеров, когда инициатива, идущая снизу, была принята руководством и воплотилась в постановления, действительные для всей страны.

На Западе доказательство правоты правительства — это его победа на выборах. А у нас — достигнутые результаты. Вот это — демократия. А вовсе не тот строй, где человек не может зайти в магазин только потому, что у него не такой цвет кожи. — Рокоссовский замолк и сделал глоток воды. В зале слышались одобрительные выкрики. — Так что же у нас за система? Наша система — это прагматическое, систематическое продвижение к построению нового, процветающего общества. И как говорил товарищ Сталин: мы не должны останавливаться на этом пути. Потому что остановившись — мы проиграем. А у нас нет такого права!

Еще почти час пришедшие в здание ЦК люди внимали словам Рокоссовского, прерывая его аплодисментами, часто становящимися «бурными и продолжительными» и «переходящими в овацию».

И за этот час Лаврентий Павлович Берия сделал для себя несколько отметок.

Если кому-то не нравится новая политика партии и люди, ее продвигающие, тем хуже для этих «кого-то»…

5 сентября 1942 года. Голландия, г. Арнем.

— Эй, Леня! Леня! Васильев! — Наконец майор услышал зовущего его Шимазина и повернул голову.

— Чего такое? — спросил он у однополчанина, терпеливо дождавшись, пока тот проберется через наполнявшую перрон толпу солдат.

— Вы когда грузитесь?

— Да сейчас, собственно, и грузимся. А что?

— Да мне в штабе ничего не объяснили, сказали что-то вроде: «планы поменялись, грузи батальон», а куда, чего, когда — ничего не сказали. Попробовал ломануться к полковнику, а у того сам Малиновский…

— Послал?

— Ага. Вежливо так. — Терентий удрученно развел руками.

— А вот не фига было утренний сбор пропускать! — Васильев погрозил другу пальцем.

— Да я же по уважительной причине. — Скептический взгляд Леонида был вполне объясним, учитывая, что Шимазин был большой любитель женщин, и пропуск хорошенькой особы слабого пола мимо своего обаяния считал чем-то вроде преступления.

— И сколько лет этой самой причине? И каков цвет ее волос и глаз?

— Черт его знает. Лет где-то около сорока, волосы светлые, а глаза… ну не знаю, я не рассматривал.