Ладно, ему-то пенсия и не нужна особо — не нищий чай, но чиновники сигнал поняли верно. И вовсе не так, как думал самодержавец, в смысле не "сиди и не высовывайся". А, напротив, как "да что же эта сволочь делает-то?"

Но это лишь мечты, в жизни же все эти политики и чиновники делали (больше худо чем бедно) свою работу — и мечтали о своем.

Но и крестьяне, и торговцы, и политики — все они объединялись одной мечтой. Все же было в стране хоть что-то, сплочающее великий русский народ — и это были мечты о том, что "этот гадкий Волков в конце концов допрыгается"…

Политики меня "очень шибко не любили" за то, что будучи вполне самодостаточным и пользуясь никому вроде бы ненужными привилегиями я никому и ни за что никаких взяток не давал, в том числе и в популярном нынче виде "финансовой поддержки политических партий". Вдобавок большинство из них если и не знало твердо, но сильно подозревало что даже за намеки на такую "материальную помощь голодающим икроедам" жандармерия внезапно получит из неизвестных источников очень много интересной информации о намекателе.

Крестьяне же не любили потому, что не занимался я "безвозмездной помощью", а за прокорм требовал соответствующей платы. И ненавидели меня не потому, что требовал много, а потому, что плата эта была самой низкой из всех возможных — но в иных местах можно было покормиться в рассрочку (а потом — и вовсе не платить), а у меня — только с предоплатой. И еще одним источником ненависти было то, что попадающие ко мне крестьянские дети были ухожены, одеты, обуты — но не желали все заработанное (или полученное) отдавать продавшим их родителям…

Ну с зерноторговцами вообще все ясно: благодаря "дрожжевой каше" цена на хлеб не удалось поднять даже в довольно голодный тысяча девятьсот пятый. Внутренние цены, а объемы зерна, доступного для вывоза, при этом сократились: мало того, что ни зернышка с моих колхозов на рынок не поступало, так я еще и скупал зерно в огромных количествах. И все они с некоторым ужасом смотрели на поднимающиеся тут и там огромные элеваторы, гадая, когда же я, благодаря немереным запасам, начну обрушивать зерновой рынок.

Рынок рушить у меня желания не было, а вот поднакопить тонн так двадцать-двадцать пять миллионов к зиме двенадцатого года было бы полезно. Ну а покупать на что — было, хотя у нас не эту тему не утихали споры с Станиславом Густавовичем. То есть спорили мы в основном на тему "кого и как я ограбил согласно учению бородатого классика".

Вообще-то постоянные споры со Станиславом были полезны нам обоим: спорить было интересно, и мы к этим спорам неплохо готовились (очевидно, с тайной надеждой посрамить противника). Это с дураком спорить не интересно, а с человеком умным — очень даже, и тем более интересно, что по результатам споров поток денежек в мои бездонные карманы лишь увеличивался. Станислава очень заинтересовала услышанная мною где-то когда-то (в интернетах, конечно же) идея, что нормальная экономика вполне успешно функционирует при избыточности средств платежа в тридцать семь процентов. Идея-то заключалась, если я верно помнил, в том, что суммы активно используемых кредитов не должны превышать тридцати семи процентов от суммы налички в обороте — но "главный экономист" корпорации идею активно развил, "расширил и углубил".