– Сахарок для тебя кто? – неожиданно спросил он.

– Сахарок для меня работа.

Превозмогая отвращение, я дотронулся до его лица, до чернильных слёз. К сожалению, он не исчез.

Я взял его за руку, заглянул в глаза – и отпрянул. Аристид Иванович был прав: из этих глаз я не вернусь.

– Как ты их выбираешь?

Сахарок молчал.

– Как ты приходишь? Кто тебя зовёт?

Сахарок молчал.

Я стал трясти его за плечи, и на меня навалилась страшная усталость. Было так, словно весь мир устал вместе со мной – или это я впервые почувствовал тяжесть и дрожь в теле уже очень давно уставшего мира. Чувствуя, каких трудов стоит земле вращаться, траве – пробивать землю, жуку – вгрызаться в траву, я разделил с ними изнеможение жизни, оказавшееся мне, в то время как мир продолжился, не под силу.

В сознание меня привела явившаяся выяснять отношения Лиза. Сразу после разговора с Ильёй Николаевичем я послал ей вежливое письмо – и это тоже было помрачением, потому что какая же женщина, кроме как выдуманная, не явится с ответом лично. Теперь она сидела надо мной, распростёртым, и вытирала моё лицо своим платком. Удостоверившись, что я жив, её прекрасные глаза стали метать молнии.

– Негодяй!

– Да. Вы мне не поможете?

– Что это с вами было? – ворчливо спросила она, помогая мне подняться.

– Солнечный удар.

Мы враз посмотрели на надёжно затянутое облаками небо.

– Он тебе угрожал?

– Нет. Мы сторговались.

Мне не было её жаль, но внезапно я понял, что она сейчас чувствует. Всякое желание бороться её оставило. Борьба опостылевает, а вслед и само счастье, за которое боролся. Это была минута первого оцепенения, когда вдруг рухнула кровля, жизнь, и вроде бы надо бежать, кричать и плакать – но словом «надо» всё и ограничивается, человек одно ощущает: лёг бы да заснул, – и даже себя не пощупает, цел ли. И мы стояли, держась за руки, безмерно одинокие. Поднимающийся ветер нёс запах залива. Запах мешался с красками: тёмная зелень деревьев, выцветший кирпич складов, пастельные цвета травы.

– Знаю.

– Зря ты всё это знаешь.