— Запишись в проект “Дон”. Или просто сбеги.

— Ты спятил?

— Глеб, война кончилась. А вас все еще держат под стражей. И наших пленых на советской территории — тоже. Как ты думаешь, почему вас не отпустят? Я тебе скажу: это сделано по просьбе советского руководства. Они не хотят, чтобы вы разбрелись по Крыму и осели здесь. И чтобы наши жили у вас — тоже не хотят. Автономная Республика Крым не будет полностью открытой территорией. Нас боятся. Это полуприсоединение — лучше, чем оккупация, но… как бы не было чего похуже оккупации.

— Ты точно спятил. У меня же семья. Надьку и Вовку вышибут из общаги, отовсюду выпрут с “волчьим билетом”. Муж и отец — предатель Родины…

— У меня есть еще какие-то личные связи. В рамках проекта можно устроить тебе фиктивную смерть.

— Ну, спасибо! Во Надежде подарочек — похоронка!

— Что-нибудь придумаем, потихонечку сообщим ей, что ты жив.

— Она за это время умрет…

— Верно, я дурак. Но ты все-таки подумай. Время есть. Как бы оно ни вышло — с голоду твои не умрут, и в лагерь их не отправят, не те времена. Порядки у вас станут либеральнее — через два-три года ты сможешь вытащить семью сюда. Учитывая, сколько мордуются евреи, пока выедут…

— Хорошо, я подумаю… — соврал Глеб.

За те секунды, что оставались до возвращения следственной комиссии, Асмоловский все же решил спросить:

— Слушай, а почему все-таки “Дон”?

— Потому что “с Дона выдачи нет”, Глеб.

* * *

Медленно, по волоконцу выматывает из человека нервы судебная машина. К тому дню, когда следственная комиссия передала дело в трибунал, Верещагин чувствовал себя похожим на пакет скисшего молока, а не на человека.

Заряда, полученного в беседе с Глебом, хватило ненадолго. Потом депрессия углубилась. Артем достаточно много знал об этом состоянии, чтобы точно определить его. Таблетки могли бы помочь, но слишком хорошо помнилось ментальное изнасилование, которое называли “медикаментозным допросом”. Химическое вторжение в психику представлялось теперь более страшной вещью, чем сама депрессия.

Его молчаливая мрачность дошла до границ, за которыми начинался аутизм. Пепеляев несколько раз мягко намекал, а один раз прямо предложил побеседовать с психоаналитиком. Артем представил себе эту беседу: “Видите ли, доктор, у меня неприятности. По моей вине один мой друг погиб, а другой стал калекой. Я стрелял в человека, который был мне симпатичен, а он стрелял в меня. Мою женщину изнасиловали. Меня пытали. Мне учинили еще и медикаментозный допрос, и приятного тоже было немного. Я активно помогал развязать кровавую баню на Острове. Людям, погибшим из-за меня, идет счет на тысячи. Мне приходилось снова и снова отправлять в огонь друзей, подчиненных, любимую женщину и ее подруг. Когда мы после этого вернулись на Остров, нас ославили серийными убийцами. Моя женщина меня бросила, один из моих друзей отгорожен воинской субординацией, второй со мной крепко поссорился из-за того что я, как многим кажется, предал интересы форсиз, создав совместные советско-крымские формирования. Людей, творивших здесь бесчинства оправдали, а меня отдали под суд. Что вы мне порекомендуете, доктор?”. Его смех, похоже, показался Юрию Максимовичу оскорбительным. Верещагин извинился, но это мало помогло. Впрочем, ему было плевать: с Пепеляевым не крестить, он — адвокат и просто делает свою работу.