— Милости прошу, — произнес невыносимым голосом Фейхоев и пожал генералу руку, которую тот и не думал протягивать, так вот просто взял да и пожал. — Я тут президента спросил, покуда вы летели, что за индюк этот самый Форбс, да и вообще мало ли всяких Форбсов в Америке, как собак невешаных их тут, — и, каюсь, пристыдил меня президент. Я и не знал, что занимаетесь вы нашей отчизной, стонущей в цепях коммунистического рабства. Пристыдил меня Арнольд. Пришлось с повинной к отцу нашему идти, а он меня и слушать не стал. Третий день как ничего не делает, хмурится да ваяет, ваяет… Зубилом все по мрамору, по мрамору, только щепки летят. Серчает. Сколько ни призывает маршала Дуликова свергнуть советскую власть — как об стенку горох, маршал будто его и не читает. Грустно отцу нашему, вот он и ваяет. Ваяет все да ваяет.

Форбс припомнил, что Пушечников — довольно известный в прошлом скульптор, в ссылке рисование преподавал в школе, а потом в годы оттепели подрабатывал надгробными памятниками. После перемещения в Штаты он свои скульптурные дела как будто забросил — но, оказывается, не до конца. А Фейхоев, осторожно ведя гостей между двух обвисших колючих проволок, продолжал:

— Сокрушение советской власти — исторически неизбежно, но Арнольд говорит, что вы эту неизбежность приблизить стараетесь. Честь вам и хвала, если только вы не из мафии. Но Арнольд говорит, что плодотворно вы работаете, плодотворно. Плодотворно, а?

У Форбса от голоса Фейхоева начинала разламываться голова. К тому же говорил автор «Опущенного» по-английски бегло, но с таким количеством диалектизмов, что казалось, будто учил он этот язык сразу у всех героев «Гекльберри Финна». Под аккомпанемент сирен, бутафорской стрельбы и фейхоевских разговоров гости пролезли под неколющейся проволокой. Закопченный барак внутри оказался вполне комфортабелен: вдоль стен тянулись нары в два этажа, чистые, мягкие, с поролоновой простежкой в матрацах. Посредине стоял стол с огромным чайником; возле чайника на цепи свисала кружка-разливалка и стояла стопка мисок. У торцовой стены стоял другой стол, письменный, а на нем, полностью дисгармонируя с лагерной обстановкой, возвышался телевизор с экраном в добрый десяток квадратных футов. Форбс с удивлением обозрел его и отчего-то стал переводить в уме футы в европейские метры. Он уже не пытался даже приблизительно понять — за каким дьяволом он сюда прилетел.

В диковатом декоруме барака имелась еще одна деталь — большой фарфоровый камин, в глубине которого разгорались два больших полена, аккуратно уложенные одним концом на третье, пока еще даже не затлевшее. Владелец барака явно пытался придать жилищу уют.