— Ах, да вы какой отчаянный, Николай Александрович! В вашем-то положении, когда мне стоит лишь набрать телефон Чрезвычайной комиссии и вас вместе с сыном отправят снова в Екатеринбург, только теперь постараются не допустить прошлогодней оплошности. Но нет, не бойтесь, я этого делать не буду. Я русская женщина, и мы, русские женщины, очень не любим, когда нас отвергают, — этого мы никогда не прощаем. Явас просто физически уничтожу. Смотрите, вон пылает камин, а рядом — кочерга. Она станет ярко-красной минут через семь, а потом я буду смотреть на то, как корчится ваше тело, как вылезают из орбит ваши глаза. Представьте себе, эта картина мне доставит огромное наслаждение, куда больше того, которое бы смогли дать мне вы, бывший повелитель России, в постели.

И Красовская, быстро ступая по мягкому ковру своими легкими, обтянутыми фильдекосом ножками, на самом деле подошла к камину и сунула загнутый конец кочерги в бурлящий поток пламени.

Но ещё тогда, когда Николай шел от черной лестницы по коридору в сторону гостиной, где нашел Царицу Варю, он длинно откашлялся, готовясь к своей гневной речи. И кто же станет отрицать, что как не бывает в жизни двух одинаковых голосов, так и кашель у каждого человека свой, особенный, неповторимый, а комната, в которой взаперти находился плененный Алеша, располагалась в том же коридоре, рядом с гостиной, где играла хозяйка. Он, сидевший на диване, служившем ему и постелью, погруженный в невеселые раздумья, услыхал хорошо знакомый отцовский кашель, услышал его неповторимые шаги — уверенные, но частые, — быстро вскочил с дивана, подбежал к дверям, прижался ухом, хотел было позвать отца, но тут услышал, как стукнула соседняя дверь, и мальчик понял, что его отец зашел к Царице Варе. Он подошел к стене, которая, он знал, разделяла его комнату и гостиную, стал жадно слушать, выбирая место, где слышно лучше, но ничего из речи говоривших понять не мог, хотя слышал, что там — отец, что говорит он гневно, возмущенно, а Красовская — напротив, по-женски мягко, с лестью и притворной лаской. Потом голоса пропали, и снова заговорил отец, вдруг раздался женский крик, какой-то шум в коридоре — по нему бежали, громыхая, — и вот треснул выстрел, шум в гостиной и долгий, страшный отцовский крик. Больше мальчик терпеть не мог. Он знал, что там, за стенкой, мучают его папу, возможно, собираются его убить, и Алеша подошел к окну и дернул вниз шпингалет, державший раму.

Квартира располагалась на пятом этаже, и Алеша часто смотрел из своего окна на город: видел четырехугольник Андреевского рынка, распластанного где-то внизу, у самой земли, видел Академию художеств, Кунсткамеру, Ростральные колонны, видел даже Зимний дворец, где ему так нравилось жить, потому что там было куда теплее, чем в Александровском дворце. А ещё из своего окна он видел водосточную трубу, которая крепилась совсем рядом, всего в метре слева от подоконника. Порой Алеша думал, что можно было бы спуститься вниз по трубе, только бы хватило смелости шагнуть с подоконника влево и тут же ухватиться за эту трубу. Он видел еще, что жесть трубы довольно новая, а поэтому бояться того, что труба не выдержит, оборвется, не стоило.