— Я не многим старше тебя, русский, — скрипел тем временем Ляйхе. — Но с самого детства я испытывал себя на прочность. Всё дело в том, что я не чувствую боли. Это болезнь, патология, как говорит Тотемагиер, не помню, как она зовётся по латыни. Я резал себя, жёг огнём и железом, протыкал стальными иглами разной длины и толщины. И ничто не приносило мне боли, не было никаких мучений. Я долго истязал себя и вот теперь вместо крови в жилах моих струится песок, ты видел его, а сам я по большей части уже не человек, но машина. Меня хотели назвать големом, однако именоваться в честь еврейского ублюдка, сделанного из глины и оживлённого иудейскими молитвами и танцами раввинов, дёргающих себя за пейсы… Нет уж, господа учёные, не бывать этому. Я буду Ляйхе, простым немецким Ляйхе! Никаким не еврейским големом, а Ляйхе!

И этот псих. Господи Боже, среди этих серых, хоть один нормальный человек, хотя бы относительно вменяемый, найдётся?

С такими мыслями, прислушиваясь к шагам Ляйхе, я ощупывал металлические заклёпки, откуда-то взявшиеся на колонне, к которой прижимался. Их было штук пять, по крайней мере, тех, до которых я мог дотянуться. Я надавил на первую, она поддалась, раздался тихий щелчок. Затем я надавил на ту, что расположена выше, снова щелчок. За ней последовали остальные. Часть стены, рядом с которой стоял я, отошла в сторону. Без характерного скрипа. Толи механизм отлично сохранился, толи его привели в порядок.

— Вот ты где, русский! — вскричал, если можно так охарактеризовать тот скрип, что он издал, фон Ляйхе. — Попался!

Я бросился в открывшийся проход. Скоро каменный пол замкового погреба сменился земляным. Я бежал со всех ног, думая только о том, что надо разорвать дистанцию между собою и Ляйхе. Этот сумасшедший немецкий труп с песком в жилах был в ярости. Я был уверен, что он воплотит свои угрозы в жизнь. Но вот за моей спиной захлопнулась потайная дверь — ход погрузился во тьму египетскую. И я замер, обратившись в слух, стараясь дышать как можно тише и реже. Ляйхе по природе своей не мог не издавать звуков, он постоянно скрипел суставами, и вправду, как скверно смазанный механизм, а дыхание его было столь шумным, что его можно было услышать за версту. Но в коридоре царила абсолютная тишина. Значит, я был здесь один.

Но это не было поводом для преступной расслабленности. Она сгубила не одного глупца. Перспектива быть мёртвым глупцом меня не радовала ничуть не больше остальных, нарисованных за этот почти бесконечный день. И я поспешил дальше по ходу, широко расставив руки, чтобы дотягиваться хотя бы кончиками пальцев до его стен. Дабы не пропустить, не приведи Боже поворота или разветвления. Таковых, правда, не оказалось.