Однако главное заключалось не в этом. Все, что ему удалось узнать об Оливейре Андеррас, наводило его на мысль, что это не обычная женщина, что за ней стоят такие же тайные силы, как и за Посланником Шамбалы или за Оранди. Но, говорил он себе, если бы она была связана с Шамбалой или Внутренним Миром, Консул знал бы об этом, он свел бы их. Да и вообще, если бы у Золотой Пирамиды Жизни здесь, на вилле, в течение многих лет был свой человек, то зачем бы понадобились они с Норманнией?

Нет, здесь что-то не то. Если Оливейра и представляла какие-то силы, то они, очевидно, были связаны с какой-то инопланетной цивилизацией или с каким-то сверхтайным земным обществом. А его, как и Оранди, прислали сюда для того, чтобы убрать конкурентов и завладеть секретами священных плит, важность которых только сейчас стала понятна мудрецам из Золотой Пирамиды.

Ну а для рейха эта вилла станет своеобразной базой для постепенной германизации всего Анданачи и превращения его в своеобразный латиноамериканский «рейх-бантустан», в плацдарм для захвата арийцами земли и власти на этом континенте. Фон Готт уже знал, что такие же «рейх-бантустаны» уже созданы в Южной Африке, в Уругвае, Аргентине и Парагвае.

Чем дольше барон фон Готт оцепенело сидел в кресле, вглядываясь в лицо Оливейры, тем отчетливее чувствовал, что для него перестает существовать все остальное: эта неуютная комната, телескоп, вершина горы Сан-Мигель… Он чувствовал, что погружается в какое-то эйфорическое, очищающее созерцание, из которого, возможно, начинается новая, доселе неведомая фаза его личного познания окружающего мира. Вот только чего-то ему не хватает, чтобы это познание окончательно стало доступным.

Почему-то подхватилась и села в кровати Норманния фон Криффер. Она смотрит на сияющее от лунного света окно, а Теодора как бы не замечает и вообще не осознает где она и что с ней происходит.

— Кинокамера, где кинокамера? — доносится до него сонное бормотание женщины.

Кинокамера лежала там, где она ее положила, — на небольшом столике возле кровати, но барон не стал ничего говорить Норманнии, поднялся, силой уложил ее на подушку и, погасив свет, вновь вернулся к окну-иллюминатору.

Время от времени он приникал к подзорной трубе, но ничего нового для себя пока что не видел: склон горы, который хорошо просматривался и без трубы; большая, почти идеально ровная площадка на венчающей плато возвышенности. Единственное, что бросалось в глаза, — сияние с вершины Сан-Мигеля снисходило как раз на эту площадку, освещая ее, как мощный прожектор.