— Ваше высоче…

— Василий Яковлевич, друг вы мой! — перебил Мировича Великий князь. — Я же просил вас остаться в Кронштадте! Почему же вы ослушались?!

Лицо Александра Павловича выражало крайнюю досаду. Мирович преклонил колено и произнес:

— Виноват, ваше императорское величество…

— Высочество, Василий Яковлевич, не величество, а высочество, — воскликнул великий князь с раздражением.

— Виноват, ваше императорское высочество! — согласился Мирович. — Виноват! И готов понести любое наказание! Но поверьте, что не чрезмерная гордыня, а исключительно долг перед Россией и российской короной заставили меня ослушаться. Ваше императорское высочество, осмелюсь доложить вам: если бы мы опоздали хотя бы на минуту, все пропало бы! Господин Марагур успел схватить этих мерзавцев в тот момент, как они садились в корзину воздушного шара! Если бы он замешкался на секунду, они улетели бы с документами покойной императрицы. И все, все пропало бы!

— Господи! Да что, что пропало бы?! — рассердился великий князь. — И что это за документы, о которых вы говорите?!

— Россия пропала бы! — возразил Мирович и протянул его высочеству конверт, перевязанный черной лентой.

Цесаревич, не взглянув на бумаги, передал их Глебову-Пауловскому.

— Я уверен, что эти бумаги хранят настоящую волю государыни, ее подлинное завеща…

— Помолчите, Василий Яковлевич, — великий князь оборвал Мировича и застыл, подняв руку.

В голосе его высочества появились металлические нотки, глаза гневно сверкали, он готов был испепелить Мировича взглядом. Все замерли, воцарилась тишина, нарушаемая лишь всхлипами мадемуазель де Шоней. Время, казалось, остановилось. Наконец великий князь опустил руку и, обернувшись вполоборота к Глебову-Пауловскому, промолвил:

— Барон, вы знаете, что нужно сделать.

Глебов-Пауловский кивнул, достал огниво и поджег конверт, перевязанный черной лентой.

— Что вы делаете?! — Мирович взвыл.

Его лицо исказилось, вид объятых пламенем бумаг доставлял ему физическую боль. Он сделал несколько шагов вперед, порываясь выхватить бумаги из рук адьютанта его высочества. Но цесаревич жестом остановил его. Глебов-Пауловский бросил конверт в открытый камин. Все замерли, наблюдая за тем, как горят бумаги, и ожидая, что, как только они превратятся в пепел, свершится что-то ужасное и непоправимое. Словно издеваясь над присутствующими и продлевая муки, огонь медленно, очень медленно — по крайней мере, так всем казалось, — пожирал надпись «Открыть после моей смерти в Совете». И все же сожрал ее до последней буквы. Глебов-Пауловский взял кочергу и размешал пепел с золой.