– Прекрасно, – сказал Шагрей.

Бокалы со звоном ударились друг о друга. Свирский, выпив бокал, порывался на счастье расколотить его о пол, но в последний момент передумал.

Если бы официант не знал Свирского прежде, то подумал бы, что он обмывает заключение какой‑то коммерческой сделки.

– Какая здесь отвратительная музыка, – сказал Шагрей.

– Вы так полагаете? – удивился Свирский: – Это сейчас очень модно. Хотите, я что‑нибудь другое закажу. Что вам нравится. Музыканты здесь хорошие. Сыграют все, что пожелаете.

– Увольте, увольте. Уши мои от них устали, и душно здесь. Если вы не возражаете, я пошел бы домой.

– Как я могу задерживать вас? Могу подвезти. Вон за окном мое авто с водителем, – и он ткнул через стекло витрины, за которым виднелись очертания чего‑то огромного и черного, но Шагрей смотреть туда не стал.

– Сам дойду. Проветрюсь немного. До свидания.

– Позвольте проводить вас хотя бы до выхода.

– Спасибо, не надо.

Никогда Шагрей еще не испытывал такой неприязни, пожимая другому человеку руку. Так бы сжал ее, чтобы кости затрещали и сломались. Но пришлось сохранять на лице ухмылку, точно такую же, что и на лице собеседника.

Еще днем Шешель заметил какую‑то странность в поведении Шагрея. Мысли его были заняты совсем не работой. Чем‑то другим. На Шагрея это совсем не походило. Не случилось ли чего плохого с его родственниками?

Не получил ли он какую весть, выведшую его из состояния равновесия и сдержанности. Руки у него нервно дрожали, как с перепоя, но тогда у него лицо должно было быть помятым, а изо рта нести перегаром.

Шагрей, вздумав чем‑то занять руки, хватал то кипу бумаги, что‑то из реквизита, но пальцы ничего удержать не могли и все валилось на пол. Извиняясь за свою неосторожность, он нагибался, подбирал оброненное, но если не откладывал это в сторону, то все вскоре повторялось.

Эта нервозность передалась и Шешелю. Во время съемок он ошибался – из‑за чего приходилось по несколько раз переснимать сцены. Томчин что‑то кричал. Опять, наверное, о том, что каждая ошибка слишком дорого обходится его студии, и он, впрочем, не переходя в конкретику, а апеллируя лишь гипотетическими фигурами, говорил, что впредь за просчеты будет компенсировать убытки студии за счет тех, кто эти ошибки совершает. Шешель его не слушал, а кивал как китайский болванчик, головы которого слегка коснулись руками, вот она и качается, как маятник в часах, пока идет время и пока не закончится завод в пружине.

К полудню Шагрей успокоился, но Шешелю все не удавалось переброситься с ним парой слов, чтобы выяснить – не нужна ли помощь и отчего Шагрей так взволнован.