Шагрей посмотрел на Шешеля. Тот все понял и успел кивнуть, прежде чем обернулся полицейский.

– Я подумаю, – сказал Шагрей.

– Подумайте. Если чего вспомните или мысли какие появятся, любые мысли, пусть они вам и совсем уж фантастическими покажутся, не стесняйтесь – сообщайте. Следствию может помочь любая малость. Вот моя визитка. Звоните, – он протянул Шагрею картонку, которую достал из нагрудного кармана.

Шагрей бросил на нее взгляд ради приличия, но успел только фамилию прочитать, а потом отложил визитку на тумбочку перед кроватью.

Скорлупов убрал почти не исписанный лист бумаги в папочку, встал, попрощался, отчего‑то напоследок задержав взгляд на Шешеле, и вышел из палаты.

– Прощу прощения, но я вынуждена на этом аудиенцию прекратить, – сказала сестра.

– Мы и поговорить‑то толком не успели, – сказал Томчин.

– Вот господин полицейский оказался более расторопным, и то, что вы с больным не успели поговорить, – вина ваша, а теперь ему надо поесть.

– Я не хочу, – попытался возмутиться Шагрей, прямо как маленький мальчик, которого мучают кашей. Но никакие отговорки здесь не помогут. Пока он не съест кашу, будет сидеть перед тарелкой, гулять его не отпустят и играть – тоже.

– Положено, – сказала медсестра, подталкивая визитеров к выходу.

– Счастливо, отдыхай. Мы к тебе завтра заглянем, – сказал за всех Томчин, пятясь, наталкиваясь спиной на дверь и открывая ее.

– Да уж не забывайте, – сказал им вслед Шагрей, прежде чем рот его не заклеили кашей. В его глазах была тоска.

Они вышли все вместе из больницы, сели в авто; Томчин – за руль, Елена – рядом с ним, а Шешель – на заднее сиденье, да так и сидел истуканом, соляным столбом, лишь изредка вставляя в разговор, который вели Елена и Томчин, короткие реплики, когда к нему обращались, а в остальное время предпочитал, чтобы о нем позабыли. Он и на кочках, когда авто подпрыгивало, а потом проваливалось вниз, будто аэроплан в воздушную яму, оставался неподвижен. В набухших висках пульсировала кровь, стучалась в череп и отдавалась по всей голове вспышками резкой боли. Шрам побагровел, стал еще более виден, будто кожа по его краям расступилась, а шрам стал глубже и шире, разрастаясь, как овраг, размываемый дождями и текущей по его дну бурной рекой. Шешель и припомнить не мог, когда у него было столь же скверное настроение.

Угрюмый как туча, ткни его пальцем или словом каким задень – прорвется дождем и молниями. Попадись ему сейчас Свирский – избил бы до смерти. Никто не остановил бы его, а полицейские просто не успели бы.

Он размышлял над тем, что ему дальше делать. Месть – слово сладкое. Но как осуществить ее? Не пойдешь ведь в поруганный хулиганящей толпой английский клуб, ныне пребывающий в плачевном состоянии, и куда никто из прежних посетителей не торопился, чтобы исхлестать прилюдно Свирского по щекам перчаткой, пока набежавшие слуги не оторвут тебя от него. Голова его будет мотаться после каждого удара то в одну сторону, то в другую, попеременно подставляя то левую, то правую щеку. Видать, он изучил Библию. Если не всю, то хоть бы один ее постулат.