— Так ты, выходит, гражданка Рима? — спрашивает Йеошуа. — Как же эти люди не побоялись тебя преследовать?

— А никто бы ничего не узнал, — отвечаю. — У них тут круговая порука, да и римлян они терпеть не могут, то всем известно.

— Да, — говорит, — я здесь недавно, а уж заметил. Значит, осталась ты совсем одна?

Поняла я, на что он намекает. Рассказала, что детей у нас с Ихиэлем не было, но то не по моей вине. У него и с первой женой ничего не получилось. Тогда он спросил, отчего не вернулась обратно в Антиохию к семье, а я сказала — ну как поеду в такую даль одна, без денег? «Верно, верно, — отвечает. — Скажи, а вот женщина, на хромую ворону похожая, кричала, что ты… — тут он мне руку на голову положил, — что у тебя андромания[83] и что ты одержима бесами… Я в это, конечно, не верю, но знаю, что порою с людьми случаются странные вещи, вроде припадков, и тогда эти люди не отвечают за свои деяния. С тобой ничего такого не приключалось?» «Да нет, — говорю и чувствую — кончились слезы, — не помню за собой такого. Грешила я, всегда в здравом уме пребывая. И хотя верно, что с мужчинами стала ложиться по принуждению, но верно и то, что отнюдь не всегда мне это было противно. В ином случае предпочла бы умереть, наверное. Так что правильно меня на смерть осудили, и не надо было меня спасать». А он вместо того, чтобы разозлиться, сказал тихо: «Кто я такой, чтобы судить тебя? Все мы ищем любви — каждый на свой лад. Никакой же грех смертью искупить невозможно, жаль только, что люди этого не понимают. Прости, если обидел тебя».

Вот такой он был человек. Никогда никого не осуждал и не обличал, но каждый при нем тотчас сердцем свою греховность понимал. Одних это толкало на путь исправления — и они всем сердцем любили его, другим — было невыносимо, и они его от всего сердца ненавидели. Само собой получалось, что среди последних все больше были власть имущие да законоучители, а вот первые… Тут надо сказать, что никого он за собой не звал, не соблазнял и никому не проповедовал, а просто ходил по городам вместе со своим индийцем-учителем, пользовал людей, так как был врачом от Бога, — совершенно бесплатно, а на пропитание добывал, показывая на рынках всякие невероятные чудеса. Мог висеть в воздухе, стоять на голове подолгу, лежать на гвоздях или, накрыв тем самым тончайшим шелковым платом пустой кувшин, вытащить из него птицу, превратить свой посох в змею, а простую воду в вино, и многое в таком роде. Я поначалу пугалась очень, но он объяснил мне, смеясь, что такому волшебству можно кого угодно выучить — хоть бы и меня, только надо очень долго упражняться. «Настоящее чудо, — говорил он, — это когда человек исцеляется не моим умением, а одною верой в исцеление. Сего я ничем, кроме Божественного промысла, объяснить не могу. Отворить же нарыв, вырвать зуб или даже вырезать опухоль — дело, конечно, хитрое, но многим доступное». Не сразу, но уяснила я смысл его речений. А вот те, прочие, что ходили за ним, как привязанные, были людьми темными и безграмотными и почитали его за великого чародея и пророка. Он же по доброте своей их от себя не гнал и даже пытался что-то втолковывать, хотя бы на пальцах.