— Ренье, — выговорила она после паузы. Видать, увидела в окно, как он идет по улице.

Ренье постучал в дверь спустя несколько минут. Ему открыл Дюшан.

С Ренье явился еще один человек, похожий на юного иезуита. Казалось, он только вчера вернулся из миссии, затерянной среди малярийных джунглей. Насколько Ренье выглядел безупречно заурядным любителем утренних круассанов и вечерних газет — настолько обращал на себя внимание его спутник, хрупкий, бледный, с воспаленными глазами, почти белыми, под бесцветной редкой прядью криво подстриженной челки. По-моему, на нем огромными буквами было написано «Подпольщик».

Но местным службам безопасности, конечно, видней. Может, тут пол-Парижа таких ходит.

Ренье тотчас принялся шуршать какими-то свертками, в комнате запахло сардельками, свежей выпечкой, тушеной капустой. Он знал, где у Нины посуда, и, выронив несколько скатанных в жгут чулок, извлек склеенное блюдо с синим рисунком, изображавшим старинный замок на берегу озера.

Со мной Ренье поздоровался коротким кивком, как со старым камрадом. Его товарищ, напротив, впился в меня взглядом, потом перевел глаза на Нину.

Нина покусала губу и представила меня:

— Это немецкий друг. Он только что из лагеря. Его зовут Эрнст.

До меня не сразу дошло, что она говорит по-немецки. Только что разговор велся на птичьем наречии, и вот на тебе — всё понятно. На мгновение я даже допустил безумную мысль, что набрался французского достаточно, чтобы соображать, о чем ведется беседа.

Значит, Нина все-таки решила сообщить своим друзьям, что я немец. Передумала после того, как заявился юный иезуит. Наверное, он у них важная шишка.

Юноша протянул мне холодную влажную руку:

— Святой.

Он тоже говорил по-немецки.

Я встал и пожал ему руку.

Мне было на редкость неуютно. Не хватало еще, чтобы любители круассанов догадались, кто я такой и из какого лагеря, собственно, вернулся.

Ренье закончил сервировать обед и принес из соседней комнаты крашеные деревянные табуретки. Святой уселся в кресло — очевидно, это было его обычное место, Нина снова забралась на подоконник. Я опустился на табурет с острым предчувствием, что меня сейчас будут допрашивать. Когда один сидит в кресле, а другой — на табурете, такое ощущение неизбежно.

— На самом деле не «Святой», а «Все святые», — пояснила мне Нина по-немецки. — Его имя Тусен.

— И каково это — быть всеми святыми одновременно? — поинтересовался я.

Тусен на мгновение замер, тушеная капуста обвисла по краям ложки.

— Это единственно возможный способ командовать людьми, — ответил он наконец.