— Здрав будь, пан Михайло, здравии будьте, братья-товарищи. — Казак снял островерхую баранью шапку и, поклонившись, взмахнул оселедцем.

— И тебе здравствовать, пан Мыкита, — узнал молодого казака. — А то кто поскакал?

— А то Васька, брат мий, побежал упредить пана сотника, что вы завернули.

— Да как это мы могли не завернуть? Здесь невеста моя живет, или что-то не так?

— Так-то оно так, — почесал он затылок. — Да прошло больше двух лет…

— Что ты мелешь, Мыкита? Или, может быть, панночка меня уже не ждет?

— Ой! Ждет! Еще как ждет!

Расстояние от шляха в шесть верст лошади неспешным шагом одолели за какой-то час, и мы вступили на центральную улицу. Эта часть села была вся казацкой. За тын высыпали старые и молодые казаки, тетки и молодицы. Встречали нас доброжелательно, говорили приветливые слова, парубки смотрели на бойцов с завистью, а многие девчонки — с надеждой. Малые пацаны, размахивая деревянными саблями, бежали рядом, взбивая сапожками пыль, и кричали что-то несуразное. Особенно много народу собралось у широко распахнутых ворот усадьбы пана сотника.

На большом, высоком крыльце еще издали заметил хозяев, пана Степана и пани Марию Чернышевских. Рядом стоял их сын Иван, воин тоже знатный, его супруга Варвара с грудничком на руках и какие-то две молоденькие, стройные, симпатичные казачки, которые могли сорвать глаза любого живого мужчины. Обе были одеты в красиво вышитые разноцветными крестиками и свастиками[36] сорочки, корсетки и запаски[37]. На ногах черненькой были обуты красные сапожки, а светленькой — зеленые. Длинные косы обеих заплетены четверным батожком вместе с желтыми, белыми и синими лентами. А их украшения — мониста, сережки и перстни — были совсем даже не из кораллов, а сияли гранями настоящих драгоценных камней.

Только что-то моей миленькой, конопатенькой «лягушонки» не видно. А она мне так часто снилась…

Голова нашей колонны остановилась у ворот, а я заехал на широкий двор и спешился. Тут же подбежал казачок и выхватил из рук поводья, а моя берберийка по узаконенной привычке, оголив огромные зубы, вознамерилась немедленно его цапнуть. Но я был начеку.

— Но-но, Чайка! — легонько хлопнул по широко раздутым ноздрям. Затем снял с головы хвостатый шлем, прижал его к кирасе левой рукой, сделал шаг вперед, перекрестился и поклонился хозяевам: — Здравствуйте, тато! Здравствуйте, мамо! Нет у меня больше родителей, ими отныне прошу стать вас.

Как они среагировали, не заметил, ибо с крыльца сорвался и налетел на меня чернявый «вихрь»:

— Мишка-а-а! Это ты?! — Девчонка повисла на шее, чуть не задушила и стала осыпать поцелуями. — Как мы ждали тебя! Целых восемьсот дней!