– Так ведь и философия – наука не из простых,– возразил я.

– Я не о простоте,– пояснил царь,– ты не забывай, после меня ему на троне сиживать, потому и философию свою так давай, чтоб она ему и в жизни пригодилась.

«Опаньки, а разговор-то мне как раз на руку!» – Я даже развеселился, и тут мне в голову пришла еще более удачная идея.

– И я о том же мыслил,– согласился я.– Царевичу ныне куда как лучше подошло бы иное, пусть и не совсем философское. Ну, скажем, нечто вроде отцовского наставления от твоего имени, государь. Вот, к примеру, это.

И я процитировал, боясь лишь одного – осечься или забыть:

Но нет, память не подвела. Хотя с того времени, как мы в школьном драмкружке ставили пушкинского «Бориса Годунова», прошло аж семь лет, однако строки помнились отчетливо, будто стояли перед глазами.

– Ты... откуда такое... словно моими устами?..– прошептал потрясенный царь.

Губы его тряслись, а правая рука вновь нырнула к сердцу.

Эк, как тебя разобрало, твое величество.

Я в смятении уставился на унизанную перстнями царскую руку, усиленно разминающую грудь. Вот уж воистину: велика сила настоящего искусства. Был бы на моем месте Александр Сергеевич, непременно заорал бы: «Ай да Пушкин, ай да сукин сын!»

И тут же испуганно подумалось: «А его кондрашка, случаем, не шибанет?»

– Чти далее,– хриплым голосом потребовал царь, тяжело опираясь на стол другой рукой.

– Вам бы присесть вначале, ваше величество.– И я кинулся на помощь.

– Да, чтой-то мне худо немного,– сознался Борис Федорович,– но ты чти, Феликс Константинович, чти далее, а оно пройдет. Такое уж не раз бывало. Поначалу худо, а опосля ништо.

Я растерянно забормотал далее. Лицо царя, жадно вслушивающегося в пушкинские строки, и впрямь порозовело. Я ободрился и уже более выразительно продолжил, предусмотрительно опустив слова про Шуйского и Басманова – уж слишком конкретны они были:

– Да-да,– не выдержав, прервал меня царь.– Все в точности. А ты слушай, сын, слушай! Чтоб кажное словцо... И ежели что со мной, помни, что ныне слышал, и поступай тако же.

Последнее говорилось напрасно. Федор и так был весь обращен в слух, жадно впитывая строки будущего классика из далекого девятнадцатого века.

Я припомнил поучения амбициозного режиссера, которыми он в свое время доставал юных актеров, в том числе и меня, и, приосанившись, словно и впрямь стою на сцене, продолжил:

– Велику скорбь или великий праздник,– медленно повторил царь.– Все так, все так. Что ни слово, то истина, коя... коя куда лучшее всякой философии.

– Но и она нужна, государь,– возразил я, но, видя, что царь со мной не согласен, торопливо добавил: – Хотя можно поступить так. Ведомо мне, что в аглицкой земле живет некто Фрэнсис Бэкон – наиважнейший философ и муж, опытный в делах. Ныне король Яков пока что о нем не ведает, а потому, если сам Бэкон согласится, король легко отпустит его как учителя твоего сына. Пусть он и будет новым философом при твоем дворе. А я, коль будет на то твоя воля, займусь тем, что поближе к жизни. Помнится, попалась мне в руки некая занятная книжица – преизрядно в ней мудростей. А попутно, коли дозволишь, хотел бы обратиться к тебе с малой просьбишкой, чтоб ты не спешил отправлять своих послов к королю.