На стрельбище шутки, не совсем добродушные, а подчас и откровенно язвительные, так и сыпались из княжат. Особенно отличался все тот же Хованский, очевидно пытаясь компенсировать свой малый рост длинным языком. Правда, стрелял он хорошо — этого не отнять. Но зато после каждого удачного выстрела норовил подчеркнуть свое превосходство.

— Не твоему носу рябину клевать. — Это он промазавшему долговязому Ипату. — Каково семя, таково и племя. Лучше б ты в богомазах оставался, яко твой батюшка, глядишь, прок получше был.

— А ты бы научил, сделал милость, — добродушно откликнулся тот.

— Тебя учить, что мертвого лечить, — пренебрежительно отозвался Хованский и, повернувшись к сыну кузнеца Якиму, обогнавшему его в меткости, продолжил: — Ишь, посадили мужика к порогу, а он под святые лезет. Все одно: первым тебе не бывать. Свезло ныне, а так я куда лучшее стреляю.

— А ты не надувайся, не то лопнешь ненароком, — огрызнулся Яким. — А то ишь разоделся, как в свят день до обедни. Сам-то давно ли зашелудивел, да уже и заспесивел.

Хорошо поддел. Я, не удержавшись, крякнул, но отвернулся, чтоб не заметили, на чьей стороне мои симпатии, — нейтралитет так нейтралитет. Хованский же, покраснев от злости, еще пуще напустился на сына кузнеца:

— А ты не суйся, ижица, наперед аза. Не велика спица в колеснице. Да не больно-то кичись, лучше в ножки поклонись, не то воеводой стану, припомню тебе твои срамные речи, инако запоешь. А то ишь, назвали мужика братом, а он норовит и в отцы.

Подколки и подковырки продолжались и позже — во время занятий на турнике, где Хованский, как ни старался, не сумел всех обогнать, подтянувшись всего семь раз, и за обедом, и после него.

Я слушал и мотал на ус. Получалось, и я кое в чем недоглядел. Но итоги подводить не стал — рано. Вместо этого я, чуть помявшись, попросил Годунова о небольшой услуге. Мол, вижу, не до меня тебе и ни до кого вообще, душа болит, и всякое такое, но оно и тебе полезно — отвлечешься немного. Тот молча выслушал меня, равнодушно кивнул, но сделал именно так, как надо. И когда на следующий день восемь сотен Второго полка выстроились поутру, готовые разойтись по своим учебным местам, к ним из воеводского домика вышел Федор.

— А что Ерпил, богу мил, не забыл, чай, как ты меня гонял позапрошлым летом? — осведомился он у одного из сотников.

— Нешто таковское забудешь, — отозвался тот.

— Правда, ты в ту пору, помнится, в десятниках хаживал, а ныне эвон, до сотника дошел, важная птица. Поди-ка, ежели обратно к тебе в рядовичи попрошусь, и не возьмешь, ась?